Дмитрий Матвеев / okt.lt
На фестивале «Балтийский дом» ОКТ (вильнюсский Театр Оскараса Коршуноваса) показал свой новый спектакль «Чайка». По словам создателей, постановка замыкает своеобразную трилогию — рефлексию, начавшуюся саморазрушительным обнулением и шутовством в спектакле «Гамлет» и продолжившуюся флегматизмом мнимого послесловия в камерном «На дне».
«Кто ты такой?» — обращали к зеркалу вопрос актеры в «Гамлете», начиная игру в театр; диалог со зрителями в «На дне» становился открытым приемом, гремучей смесью искренности и лукавства. А в «Чайке» зрители оказываются в пограничной зоне между актерами-персонажами, как будто так и не разошедшимися еще после «Гамлета», и уже воображаемым зеркалом.
Треплев (Мартинас Недзинскас) в этой «Чайке» не столько писатель, сколько режиссер или, по крайней мере, актуальный художник. Его перформанс — почти самопародия Коршуноваса. Рваный речитатив монолога, инопланетная механистичность и андрогинная текучесть. «Он пугает, а мне не страшно». Но страшно становится тогда, когда глянцевый трэш раскрепощает ироничных зрителей костиного спектакля, превращая их в участников действа и пробуждая их внутренних демонов. Вместо послепремьерного банкета — невнятное выступление Тригорина (Дарюс Гумаускас), вынужденного мямлить об увиденном перед импровизированной аудиторией. Он не успевает опомниться, как его, непроницаемого идола в темных очках, вышибают из зоны комфорта, и он предстает аморфной тряпичной куклой.
По контрасту с Тригориным, в котором только угадывается социальное неравнодушие и интеллигентская маргинальность пьянящих девяностых, Аркадина (Неле Савиченко) — не фальшивая, не пустая, не актерствующая, давно уже усвоившая и принявшая собственное «неси свой крест и веруй». Она безусловно мудрее, сильнее и «моложавее» всего «поколения детей», но это свое преимущество не использует против них. Напротив, она искренне стремится растормошить их, пробудить от дремы инфантилизма и даже буквально научить — если не жизнелюбию, то хотя бы жизнестойкости.
Треплев бежит не от навязчивости машиной любви. Эта кроткая добрая Маша (Раса Самуолите) пугает его своим юродством, он видит в ней родственную душу, бледного своего двойника и дурное предзнаменование траура по его жизни. Только Маша — существо как будто анемичное, а Треплев — взрывоопасный.
Новое поколение в «Чайке» не пришло из ниоткуда. Идеализм родителей, уже получивших прививку трезвости, в детях обретает искаженную поменявшимся временем форму никчемного отчаяния. Старшие уже раздумали менять мир и не надеются на перемену участи. Никто не счастливее Сорина (Дарюс Мешкаускас), но про невоплотимое — хорошо или никак, а значит, неуместное напоминание карается тишиной.
Сцена с перевязкой — не семейная перепалка между Аркадиной и Треплевым, а провокация, вызов матери-актрисы трагедии мямле-сыну. Но тот сам жаждет брани и ударов, ревет взахлеб, продолжая хлестать себя по щекам, когда Аркадина уже отходит и с сожалением наблюдает это зрелище со стороны. Последовательным подражателем и «достойным сыном» для нее становится Нина (Гельмине Глемжайте), неожиданно даже превосходящая своего учителя в готовности к страданию.
Герои Коршуноваса — это не универсальные люди, а специфические типы, детерминированные тем местом, временем и контекстом, где они живут и действуют. Доктор Дорн (Дайнюс Гавенонис), как в шутку говорит о нем Аркадина, «поседел, но хорошо сохранился», потому что не выбирает ни прозябания, ни процветания, диагнозов предпочитает не ставить. Демонстрируя позицию невмешательства, вместо философии утешаясь йогой, он не остается безучастным, а бессилие не делает позицией (в отличие от прочих). Дорн не кукловод, а режиссер-интерпретатор.
В спектакле нет прямого сообщения о смерти Кости, только грустное докторово замечание в зал «Лопнула склянка с эфиром» — теперь оно звучит как метафора: еще одним стало меньше, последний сдался.
Но Треплев решает умереть и умирает всерьез. Смерть — это его поступок и его единственный шанс выбрать мужество Аркадиной. Длить жизнь означало бы стать Сориным: живым трупом, чучелом чайки, приветом из неславного прошлого, непрошеной душой. «Человек, который хотел» боится умереть оставшимся в этом прошедшем времени как с цветами на груди. Сорин же лежит на кожаном черном диване, как в открытом гробе, незамечаемый (настолько, что и впрямь цветы к лицу небрежно положат).
Уйдет Нина, на ходу декламируя монолог из костиной пьесы и ничего другого уже не слыша, единственная скроется за кулисами, пока другие досматривают развязку костиной жизни. А тот шепотом будет повторять давно им сочиненное и давно забытое, улыбнется, наконец-то поняв, что только самое начало и не было бездарным. Наведет порядок, поправит подушки на «соринском» диване, оставив его казенным и пустым, как вокзальная лавка. Все сделал, нечем «огорчить маму». Скроется за занавеской. Слезы Аркадиной.