***
Угаров: А теперь Дина прочитает свою работу.
Баринова: Вы же говорили, что будете игнорировать тех, кто не успел сдать до 26.
Угаров: А вы у меня в спектакле сыграли, поэтому я вас прощаю. Все справедливо!
Студенты: Блат! Блат! Это блат!
Угаров, хитро в бороду улыбаясь: А блат — это и есть справедливость!
***
Угаров: Это очень хорошее, привычное состояние истерики, в котором можно очень уютно устроиться.
***
Угаров про студенческую работу:
Женщины эти со смертью и маникюром меня очень напугали. Но привлекли!
***
Угаров: Вот у драматурга Максима Курочкина я нашел две проекции — Индиана Джонс и Бернард Шоу. Чем больше личность, тем меньше у человека проекций. Вот у меня, например, их нет!
***
Угаров: Приставать, спрашивать, докапываться — это наш наркотик.
***
Угаров: Это то, что может абсолютно переключить человека без всякой внешней предпосылки. Такая внутренняя лисичка.
***
Угаров: У меня нет желания искать ответы на вечные вопросы — о жизни, смерти. У меня вопросы к рубашке и стакану, а через них и откроется большое.
***
Угаров: Я долго думал и вдруг понял, что боюсь в жизни только одного человека. И вы все знаете, какого.
Студенты хором: Разбежкину!!!
***
Последнее занятие нашего курса с М.Ю., 23 ноября 2013 года. Занятие длилось почти 4 часа.
Угаров: До сих пор идет работа с прошлым выпуском, c позапрошлым — если это им нужно, интересно, важно. И у меня, и у Марины Александровны. Поэтому, в принципе, окончание ничего не означает. Собственно говоря, окончания вообще не бывает.
Студенты: Вот сейчас бы Дина сказала: «Да ладно, М.Ю., вы ж нас бросите и не вспомните».
Угаров: Кто?
Студенты: Дина! (долгая пауза, хохот)
Угаров (серьезно): Кто это? Я не знаю, кто это такая!
(…) Смотрите, вот я вам дал опросник, на который вы отвечали. Крайне, на мой взгляд, интересная вещь, хотя не доработанная до конца. Сколько там есть вопросов, столько пьес можно написать. И он как раз показывает очень интересные внутренние вещи для творческих людей. Студенты ГИТИСа в шоке до сих пор от этого опросника, они ходят и говорят: «Главное, чтобы деканат у нас не увидел этого!» Да пускай смотрит деканат, мне‑то что. Мне плевать на ваш деканат.
Весь опросник построен по принципу пересечения границ. Там почти в каждом вопросе пересекаются границы личного. Режиссер чем занимается? Он занимается пересечением границ. Я веду какой‑то рассказ и все время я пересекаю разные границы — стилистические, ритмические, смысловые. Чем я интереснее, искуснее, чем я более нагло, неожиданно это делаю, тем я интереснее как режиссер. В принципе, режиссура — это искусство пересечения границ. Я вас недаром просил слово «трансгрессия» посмотреть.
Вторая очень важная вещь — это присвоение. Что имеется в виду. Задается тупой, идиотский вопрос. Трудно ли быть идиотом? Можно, как некоторые из вас написали, ответить: нет, это очень легко, это чмо. То есть это значит, идиот — это не я, это где‑то там он на улице ходит. Но нам интереснее, поскольку профессия у всех творческая, присвоить и найти этот момент, когда не кто‑то там, а я лично. Я вот раз сто в жизни был идиотом. И чем больше я стал вспоминать и раскручивать, тем больше вынул случаев, которые я теперь только осознаю. В тот же момент ты не понимаешь, ты потом результативно понимаешь. Типа: «Ой-ой-ой, зачем же я так».
В опроснике очень много вопросов на присвоение. Вот вопрос Севы про непацанское поведение. Можно из себя достать, когда я не пацан, в какой ситуации. Причем женщина тоже может — вот не пацан она, вот так себя повела, не пацан, и она сама про себя это может понимать. Присвоение гораздо более творческий путь, чем отстранение.
Да, нужно выполнить то, что просит режиссер. Рисунок, система, концепция. Да, актер должен выполнить то, что нужно драматургу — обстоятельства, текст, ситуация. Но нужно еще и свое взять, понимаете? Себя.
Очень была история показательная, когда в МХТ мы делали «150 лет Станиславскому». Спектакль коллективный, одноразовый, я там Немировича играл. Четыре режиссера на сцене: Митя Черняков, я, Виктор Рыжаков и Кирилл Серебренников. Мы эту сцену сделали, все нормально. А Кирилл как режиссер всего этого говорит: «Все очень хорошо, только в два раза быстрее надо». Все четыре режиссера, они же понимают хорошо про время, говорят: «Да, Кирилл, ты абсолютно прав, мы это сделаем в два раза быстрее». Все расходятся, я стою и думаю: «А вот хрен тебе, Кирилл! А вот хрен! Я свое возьму! Уж если я в кои‑то веки вышел на сцену МХТ, я уж побуду какое‑то время на ней». Дальше я пошел курить, и мне стало очень смешно — кто это сказал во мне? Это какой‑то неведомый актер во мне выступил. Вот это вот — свое взять, да.
Еще про присвоение. Я понимаю, как Лида присвоила своих героинь в фильме «Мама». Лиде было проще всего. Она взяла маму, бабушку — а чего их присваивать, они присвоенные. Я понимаю, как Мадина присвоила девочку Милану, потому что это просто Мадина и есть. Только она маленькая, эта девочка. Но это Мадина. Леша Жиряков снимал «Дом у дороги» — он присвоил этого Сашу. Я‑то Лешу хорошо знаю, я знаю, что это и есть Леша Жиряков, на самом деле. Он про себя кино снимал. Труднее случаи другие, вот то, что Дима делает, вот как присвоить Леню? Он здесь был, я на него смотрел и думал — убил бы! Он во мне вызывает раздражение и отвращение. Не потому, что он гомосексуал, а по каким‑то другим причинам. Они совершенно разные люди. Какие механизмы сработали, что он взял и присвоил эту историю, этого героя? Короче говоря, я к тому, что это каждый раз какой‑то труд.
Ну и последнее, что я скажу. Человек отвечает на опросник: «Я не знаю, я не такой». Нет, такой! Выньте из памяти, вспомните. Потому что внутри есть все. Просто мы не все помним, не все фиксируем. Хороший разговор был с Cеребренниковым. Мы говорили про студентов: «Ну это какие‑то 19‑летние, ни опыта жизненного, ничего. Ни любви, ни драмы какой‑то не было». А Кирилл бился и отвечал: «Да все у них было! У каждого была любовная драма, трагедия, предательство. Пусть в маленьком масштабе, 19‑летнем, но у них полный жизненный опыт, такой же, как у 30‑летнего человека». И это в каждом есть.
Вот хороший вопрос: с кем вы выпьете одеколон? Отвечают: «Я не пью одеколон». Ну хорошо, ладно, ну а если представить крайнюю ситуацию — с кем? Вот кто‑то написал мне, что если я выпью, то умру. Хорошо, вы умрете, тогда скажите, с кем вы умрете. Я спрашиваю, потому что одеколон, как правило, не пьют. Пили бомжи, и то когда я был очень молодой, в советскую эпоху, когда проблемы были с водкой. У меня виски в холодильнике, значит. А вот мы с тобой одеколон. Это такая история уже идет, игровая. То же — история с гусями. Там тоже очень важно присвоение. Ну понятно, что я в жизни ни одного гуся не убил и вряд ли такая ситуация произойдет. Но если сесть, закрыть глаза и сосредоточиться. Гусь, которого мне почему‑то необходимо убить, и как я это сделаю.
Еще два списка я просил. Первый — с кем переспать, второй — кого любить. Вот недаром они два вот таких, понимаете. Любить — это одно, а с кем переспать — это другое. Но они вместе стоят, это очень важно. Вообще, это вопрос трагический, честно говоря, если вдуматься.
Есть такой жанр, знаете, последняя правда. Надо стакан водки — сказал и вышел. Так, сейчас, с кого начать‑то, господи. Ну хорошо, давайте по традиции мы начнем с Гриши Глянца. (Хохот). Да, Гриша? Ну что вы, последнее занятие. Кстати, вы же не боитесь говорить слово «последний», хоть вы и киношники? Я боролся с этим на площадке. «Крайний» — это такая пошлость. Я понимаю, почему каскадеры говорили «крайний дубль». А почему это говорит осветительница. Крайний дубль. Че ты боишься, свети себе, стой, ниче не случится. Те‑то хоть разбиться могут, ты‑то че?
(Гриша читает ответы)
Хорошо. Обращаю ваше внимание. Мне очень нравится, когда он про флажочки отвечает, а потом вдруг очень плавно переходит на накормить кота, убрать говно. Вот это я и называю взять свое. Он про одно ответил, потом раз — границу пересек. И история сразу делается интересной.
(Катя читает ответы)
Вот она опять берет свое. Ее спрашивают об этом, а она вот о том. Границу можно пересекать правильно, неправильно, противозаконно, противоправно, неожиданно.
(…) Так, значит, ну, нет Наташи Катаевой. Чего‑то она… С ней все в порядке? А то она в последний раз пила с панками. Я на всякий случай спрашиваю. Она как‑то пустилась в тяжкие. Не буду все, естественно, читать. Очень клочковато у нее, как и у всех. Но интересно что? Например, тот же одеколон.
«Однажды я выпью одеколон. Обязательно с веточкой сирени на упаковке. Сирень вкусно пахнет. И так не стыдно в метро зайти, с таким шлейфом, и ехать смотреть пьяными глазами на пассажиров. Придумывать про них истории. С кем бы выпила? Наверное, со своим новым знакомым Мишей. Он сейчас не пьет, совсем. Наркотики да, а водка, уж тем более одеколон — нет. Тем более будет приятно выпить с ним и закусить пластилиновым шоколадом — «Российским». Чтоб комплект был вкусовой. Мы будем долго разговаривать про кино, он будет сыпать разными названиями, а я постоянно переспрашивать и пытаться забить пьяными пальцами названия в телефон. А вообще он гей, так что будут просто разговоры».
Вот это называется «понесло». Вот это хороший случай, когда с полпинка понесло. И конкретность. Она не боится. Мы не знаем никакого Мишу. А она пишет: «С Мишей», конкретно. Все, я ей верю сразу. Мне и знать не надо этого Мишу.
Иногда конкретность очень важна. Даже если мы не знаем, про кого идет речь, но мы знаем, что сам человек очень хорошо знает, о ком говорит. Этим он убедителен для нас.
(…) Значит так, давайте к такому варианту перейдем. К устному. Вы знаете прекрасно, что письменный и устный варианты — это разные вещи. Вообще, правильно это делать устно, записывать на диктофон, а только потом… Многие тексты у вас хорошие, они мне нравятся. Но я вижу, что они хорошо стилистически несколько раз отредактированы, поправлены, и уходит то, что отличает устную спонтанную речь от письменной речи. Потому что разные законы, здесь закон психики напрямую действует, в устной речи. А там закон грамматического построения фразы очень сильно действует, язык сам руководит вами, письменный язык. В устной речи язык тоже руководит нами, но в другой степени. Давайте по списку пойдем, да? Сколько запахов в человеке, какие. Я вот, например, очень чувствую запах клавиатуры. Если кто‑то вот там на моем ноутбуке, вот я сразу понимаю. Или берешь чужой ноутбук, и сразу ощущение.
Иногда противоречия в запахе есть, понимаете, да? Ты смотришь на человека, потом ты приближаешься к нему и понимаешь, блин, он не должен так пахнуть! Ты думал, там сладкий запах, а там горький, и ты не готов к этому. Короче говоря, мир овчарки.
(…) Хорошо, давайте с обувью разберемся. Люба Мульменко, драматург, она очень хорошо говорила. «Если ты каблуки надела, то это ты постаралась для этого мира, и тогда у этого мира можно что‑то потребовать. Раз я для тебя постаралась, так уж давай мне!» Она мне еще очень смешно рассказывала, что нельзя высокие каблуки с короткой юбкой. «Ну понимаете, это получается двойная блядь. В женщине блядь должна быть одна. Это нечестно, две бляди давать». Или она очень смешно говорила, что если о-о-очень короткая юбка, до неприличия, тогда нужно надеть инфантильные туфельки такие, бантики, без каблуков.
(…) Так. Я свой курс заканчиваю с вами. Я вас очень прошу. Ради вас, потому что мне уже все равно. Сохраняйте ваши работы. То, что я не раз уже вам говорил. На компьютере, а еще лучше на бумажном носителе тоже пусть где‑то валяются. Вы не знаете, куда вас жизнь ткнет, вы занимаетесь профессией режиссера. В какую тему, в какую сторону. И вы никогда не знаете, что вам пригодится. Вот это я на своем опыте убедился железно. Я нашел свой старый черновик, набросок какой‑то бездарный, просто графоман писал какой‑то. А это был такой быстрый набросок. Нашел через пять или шесть лет, сел и написал сценарий. Вот этот «Море. Сосны», который «Новый мир» напечатал и сейчас на него деньги ищутся. Всё — он был погибший вариант, никому не нужный, черновик валялся. Поэтому сохраняйте. Поэтому вот из этой глупой нашей затеи вполне может при определенных обстоятельствах, при определенном таланте-неталанте развиться что‑то другое. Поэтому все задания, которые мы делали, а задания были, вы помните, очень правильные, хорошие, «Как меня сломали», «Мой треугольник».
Вот эти студенты ГИТИСа, они дикие совсем. Когда я им сказал «Как меня сломали», они закричали: «Нет, нас никто не ломал никогда в жизни». Ребят, я понимаю, что вы сидите живые и здоровые. Никто не ломал. Я же про другое. Давайте покопайтесь у себя внутри в памяти и опознайте. Это трудно. Вот когда у меня трагическая, драматическая ситуацию в жизни — я ее не опознаю. Пройдет время, я вспомню, ни фига себе, вот была ситуация. Никогда человек не опознает. А тем более, если ты скажешь ему: «О, у тебя драма сейчас». Он тебе скажет: «Да какая драма, ты чего? Все нормально у меня». Это вот знаете, как разговаривать со знакомыми по телефону. Разговариваешь: «Как дела у тебя, как жизнь?» «Все зашибись! У меня потрясающая жизнь!» Я говорю: «Да? Как я рад за вас». Он говорит: «Да, я просто прусь день и ночь!» А я думаю: «Ё… Тяжелая депрессия у парня — так ответить». Он не опознает свое состояние изнутри. Человек, у которого все нормально, я сам вот такой? и очень многие на вопрос: «Как у тебя жизнь?» ответит (нарочито вяло): «Ой, ну как, ну что, ну какая…» — это означает «все нормально, все подконтрольно, все правильно», понимаете?
Мы с вами закончили. Вопросы. Давайте мы спишемся по дипломам. По театральным. Электронный адрес мой у вас есть, телефон есть, Фейсбук есть. Увидимся, когда у вас в декабре будут дипломные фильмы. Желаю всем хороших фильмов. Все, спасибо.
10 минут фотографируются на память с сопротивляющимся М.Ю.
Обсуждают, где напиться, не в «Детях ли райка».