О «Гамлете» в Малом драматическом театре

Спектакль Додина — крик гамлетовского отчаяния и безнадежности. В сущности, смысл спектакля близок додинскому Чехову последних лет. В финале «Трех сестер» чернеющий барак со слепыми окнами под меланхолические звуки «тарарабумбии» начинал грозно надвигаться на зрительный зал, и становилось понятно, что речь идет о безвыходности, о тупике, куда забрела не только чеховская интеллигенция, которой, впрочем, уже давно нет, но и весь наш мир.
Финал «Вишневого сада» тоже не излучал света. Он говорил о гибели, о катастрофе прежнего мира, катастрофе, которую этот мир заслуживал, хотя страшно жаль, что он гибнет. После этих финалов, не просто трагических (трагедия оставляет некое упование, надежду на то, что небеса не пусты), но проникнутых настоящим отчаянием, когда опереться не на что и верить не во что, явление этого «Гамлета» кажется естественным.
Дело не в том, что Лев Додин бросает вызов традиционному русскому воспеванию Гамлета.
Как всегда было в истории русской культуры, к этой пьесе обращались единственно для того, чтобы понять себя и прокричать о муках своего времени. Спектакль МДТ свидетельствует о том, что в нашем мире Гамлета таким, каким его видели прежде, к несчастью, нет и быть не может.
Додинский «Гамлет» — это плач по гуманизму. Так герой манновского «Доктора Фаустуса» в порыве мировой скорби отвергает Девятую симфонию Бетховена как символ и средоточие идей, которым больше не верят.
Надо понять: Додин не ставит пасквиль на Гамлета. Он вовсе не пытается бросить тень на издавна поселившийся в нашем сознании светоносный образ принца датского, русского великомученика и искупителя. Спектакль с отчаянной горечью свидетельствует о том, что наш мир не стоит Гамлета.
В спектакле Льва Додина заключен тот взгляд на «Гамлета», честный и последовательный, без иллюзий и самообмана, который в наше негамлетовское время кажется не только возможным и закономерным, но, может быть, неизбежным. Нужно добавить — увы, неизбежным.