Фото предоставлено фестивалем. На снимке: кадр из фильма Андрея Звягинцева "Нелюбовь«
Корреспондент ТЕАТРА. съездил в Псков на довлатовский «Заповедник».
Фестивальная жизнь в современной России предлагает не только разнообразие культурных событий, но и эксперименты с форматом: если междисциплинарный смотр уже не новость, то за географический размах еще идет борьба. Сайт-специфик — мода последних лет, но довлатовский «Заповедник» в Пскове — особый случай. Во-первых, насыщенность: за три дня — восемнадцать событий, но самое интересное — разброс: «Заповедник» сам по себе стал фестивалем-экскурсией по современному Пскову и окрестностям. Галерея, набережная, вокзал, Пушкинские горы, театр, бар — это еще не все точки, попавшие в афишу. Фестиваль превращал город в большую арт-площадку. Отдельно надо отметить баннерную выставку «Псков строится», разместившуюся на стендах пешеходной части улицы Пушкина — черно-белые фото середины XX века, контрастируя с буйством красок века двадцать первого, задали основную, пожалуй, тему «Заповедника» — тему времени. И выставки и спектакли предлагали почувствовать время как нелинейный феномен, как набор вариантов, как соседство прошлого и настоящего, Пушкина и Довлатова, современной поэзии и живописи 80-х. На три дня «Заповедник» собрал в Пскове людей, так или иначе влияющих на культурное пространство сегодняшней жизни.
Андрей Звягинцев и «Нелюбовь»
В Пскове, в кинотеатрах уже показывали «Нелюбовь», но в этот раз приехал режиссер и после показа разговаривал с залом. О том, как рождается кино, о возможности вовзращения в театр, о том, как меняется искусство, о цензуре и самоцензуре, о «Матильде» и Кирилле Серебренникове. В общем, такой откровенный, и не очень веселый разговор, как естественное продолжение фильма. Звягинцев легко справлялся с дотошностью зрителей, пытавшихся добиться от режиссера единой трактовки описанных в фильме событий, и переадресовывал вопрос в зал, предлагая думать и чувствовать самостоятельно. «Нелюбовь» сложно смотреть второй раз, хотя и тянет — мастерски, незаметно, как будто исподволь созданная атмосфера безысходности и сокрушает и завораживает. Одно событие, а дальше — долгая обыденная работа, нервное ожидание. И ты, зритель, проживаешь это растянувшееся как кисель время вместе с героями, вместе с родителями, потерявшими так вроде бы мешавшего им ребенка. И самый страшный, казалось бы, момент — опознание, оказывается, вовсе не самый страшный — здесь, рядом со смертью, обострены эмоции, заметнее жизнь, а дальше, после потрясения — снова серая пелена, с налетом благосустроенной деловитости. Казалось бы, при чем здесь Довлатов? Притягивать за уши не хотелось бы. Но есть важный момент — это фильм про время, вернее, про то, как художник, писатель или кинорежиссер, человек с талантливым ухом, чувствует время с его вывихами и болезнями. И если Довлатов смешно и горько описывал корявую провинциальность застоя, то Звягинцев диагностирует свое время с той безжалостностью, которой оно, время, достойно. Вообще, кинопрограмма «Заповедника» была короткой, сжатой, но цельной и сильной — к «Нелюбви» добавили «Аритмию» Бориса Хлебникова, которая не только сюжетом, настроением, но и даже названием, отсылает к очевидным сбоям во времени и пространстве.
Талгат Баталов и Пушкинские горы
Собственно, режиссер Талгат Баталов и драматург Марина Крапивина (тандем известный и проверенный) придумали свою версию «Заповедника», вложив в спектакль-экскурсию «Хранитель» собственные впечатления от пушкинских и довлатовских мест. Это самый интересный эффект этого текста — цитат из Довлатова здесь очень немного, почти нет, но ощущение от спектакля — абсолютно довлатовское: так метко и так иронично вскрыт абсурд местной жизни, абсурд, рожденный бытом. К примеру, первая сцена: зрители, они же туристы, садятся в автобус, но путешествие заканчивается, не начавшись — полетел «ремень в генераторе», и водитель бесцеремонно выталкивает всех на улицу, переругиваясь с особо дерзкими пассажирами. Трудно не вспомнить персонажей «Заповедника», когда смотришь на героев спектакля — сексуальные официантки из ресторана «Лукоморье» хамят по чем зря, изящно виляя бедрами под накрахмаленными передничками; на столах таблички «служебный стол», «зарезервировано», администратор гостиницы «Дружба» командует приезжими как солдатами-срочниками на плацу (большинство фраз подслушано командой спектакля). В центре действия — вполне мистическая фигура некоего Хранителя (эту роль ярко сыграл актер Псковской драмы Денис Кугай), предложившего зрителям альтернативную экскурсию по пушкиногорью. Следуя за ним, можно узнать про причину незарастания народной тропы, обнять ель, пронизанную поэтическими токами, увидеть неприкаянный призрак Арины Родионовны притаившегося в кустах Вождя, которого в неверные 90-е прятали по конспиративным квартирам верные ленинцы. В какой-то момент из леса выйдет лжехранитель, чтобы, при активном участии туристов, проиграть рэп-баттл Хранителю настоящему и с хрипом «раунд» отползти обратно в кусты, как сказочная нечисть. Здесь, помимо чистого фана, много важного и даже терапевтического — например, сбивание сусальной позолоты с неприкосновенного, работа, которая, кажется, все нужнее и нужнее. И здесь опять много про время — с одной стороны, про то, как оно застыло, как заповедный морок вытравил живое из нашей жизни. С другой, про то, как корежат время и правду: почти в самом финале, на пороге довлатовского дома, Хранитель надменно перебивает туристов — нет, Довлатов вовсе не эмигрировал в 1978 году, на самом деле, он выспался, выпил парного молока, полюбил свой народ и его простую жизнь, полюбил Галину, завел детишек и отказался от своей диссидентской спеси… Вроде бы, не очевидно, но вспоминаешь и про пресловутую «Матильду», и про «панфиловцев» — и даже, скорее, страшно, чем смешно от этого соцреалистического вранья. В театральной программе был еще один спектакль о том, как выдавливается все живое и талантливое — «Невидимая книга» Семена Серзина, поставленная по фрагментам разных произведений Довлатова. Спектакль играют как квартирник — в Пскове для этого выбрали Old School Bar. Главное достоинство этого, казалось бы, непритязательного, тихого, очень джазового, спектакля — в том, что россыпь остроумных довлатовских цитат не превратила его в репризную комедию, как это часто бывает. Сквозь смех и забавные истории настырно пробивается тема бесконечного унижения свободного и талантливого человека, мыкающегося по конторам, редакциям и чиновникам.
Лёха Никонов и его стихи
Может быть, самым ярким событием фестиваля, по крайней мере, по концентрации энергии уж точно, стал творческий вечер питерского поэта Лёхи Никонова в малом зале Псковского театра. Лёха стоял перед пюпитром, смахивая листки со строчками, один за другим, на пол. Его выступление — как панк-концерт, как экстатическое камлание на пределе возможностей: стойка от микрофона летала по сцене, мелькали отстветы стробоскопа, поэт лихо менял регистры — от истерического визга до загробного спокойствия. Выступление Никонова — это всегда театр, а в том, как стихи складываются в концерт (здесь звучали, в основном, стихи из книги «Нулевые», отрывки из «Медеи»), угадывается драматургия: тема поэта-медиума, транслирующего различные состояния, пропускающего сквозь себя время, прочерчена эффектно и четко, но к ней добавлялось все то же ощущение зыбкости и гнилости второй половины 2010-х. Впрочем, спектакль был вполне интерактивен — фанаты Никонова вслух повторяли за поэтом финальные строчки, а Лёха честно отвечал на вопросы, мгновенно разрушая образ бунтаря и маргинала, а потом, с некоторым облегчением, снова в него возвращался.
Картины Александра Стройло и железнодорожный вокзал
Еще раз о географии: выставку известного псковского художника, в последнее время заинтересовавшегося театром, устроили на вокзале: так снова, незримо, всплыла тема эмиграции. Тема, неотрывно связанная с именем Довлатова: об этом, о связях с родными местами, о том, как государство выдавливает живое и талантливое за свои пределы, в эти три дня говорили много. Но выставка «Довлатов и Ленин», конечно, еще и о времени. Александр Стройло, настоящий гений места и мистификатор и мифотворец: отталкиваясь от разных страниц истории Пскова, он сочиняет собственную историю в духе Хармса и поздних постмодернистов. Его зарисовки (на выставке представлены графика и литографии), в которых Псков предстает в мельчайших подробностях, подкреплены рассказами собственного сочинения: например, о том, как Довлатов с тартусскими структуралистами прибыл в город на первой «Ракете». Миф о Довлатове здесь скрещен с мифом о Ленине: в Пскове есть даже его мемориальный музей-квартира. Стройло не только зарисовывает ленинские места, но и придумывает целую легенду, в которой зарождение советской печати, появление «Искры» романтически подсвечены всполохами отчаянной борьбы нелегальных марксистов с легальными (есть даже маленькие портретные галерейки). Тема времени с особой остротой прозвучала на другой выставке — в галерее «Цех» рядом с театром показывали работы Гаги Ковенчука, петербургского художника, наследника футуризма, постоянно получавшего упреки в излишнем «формализме». Ирония и поэзия пронизывают его небольшие графические работы бытового характера: советская жизнь предстает здесь в частных проявлениях. Значительная часть работ — плакаты, жанровая особенность которых допускала присутствие сатиры, близкой лукавому дару художника. Ковенчук был знаком с Довлатовым, но главное не это, главное — узнаваемая интонация, в которой каждый раз стоическая, мужественная ухмылка побеждает безысходную тоску.