Проект Stories петербургского камерного театра «Суббота» уникален по формату. Он соединяет в себе фестиваль современной драматургии и лабораторию: пьесы, отобранные ридерами-экспертами, доходят до зрителя не в форме читки, а в виде эскиза, почти спектакля. Так что публика не просто слышит сегодняшние слова, но и узнает себя в героях. Это дорогого стоит, поэтому залы на Stories всегда битком.
В этом году ридеры – критики и культуртрегеры Татьяна Джурова (автор идеи фестиваля), Нияз Игламов, драматург Константин Стешик, журналист Татьяна Троянская и завлит театра «Суббота», театровед Владимир Кантор, при участии здешнего главного режиссера Андрея Сидельникова, прочли в целом 450 пьес объёмом не более 12 страниц, не более чем 12 кеглем – и назвали, как обычно, 12 лучших. Приглашенные театром шесть режиссеров выбрали из этого списка по одной пьесе на свой вкус и поставили шесть эскизов, которые и увидели зрители. В отличие от прошлого года, когда все шесть эскизов превратились в спектакли (шесть одноактных пьес, скомпонованные в три вечера, до сих пор остаются в репертуаре «Субботы» и демонстрируются в пространстве флигеля), нынешние эскизы оказались менее кондиционными, но это не отменяет главного результата фестиваля: на сцену вышли герои, которые в большинстве своем не могли появиться даже год назад, и заговорили на темы, вроде бы непреходящие, но со своими нюансами в каждый конкретный исторический момент. И оказалось, что самые популярные на рубеже 2023-2024 годов – уже не социальные (а в прошлом году еще писали и про свалки, и про гастарбайтеров), а экзистенциальные проблемы: желание ответить на вопрос, откуда мы, конкретные, сегодняшние, взялись со всей нашей беспомощностью, инфантилизмом, стремлением убежать в космос, в попсовые диснеевские сказки или вселенную Marvel вместо того, чтобы строить собственные миры; с неумением/нежеланием отстаивать свои права, даже если платить за эту странную безответственность по отношению к себе приходится самую высокую цену из возможных. Напомню, что все пьесы шорт-листа выложены в соцсетях театра, их можно прочесть и вынести собственный вердикт. В этом тексте – рассказ лишь о тех, что воплотились в виде эскизов.
Безотцовщина
Один из эскизов – по пьесе Павла Соколова – назывался «Папа в доме». И в самом деле, по обжитому пространству с мягким диваном, с развешенными над ним на прищепках фотками друзей и знакомых, с кухней, где есть чайник с голубой подсветкой, с ванной на заднем плане – ходит мужчина в тельняшке и белых вязаных носках. Это папа – Григорий Сергеенко, который ведет практически непрерывный диалог с дочерью – Виолой Лобань, учительницей истории. У дочери в классе учатся девочка из Украины Богдана, которая «говорить по-русски научилась, а писать нет», и мальчики из Карабаха (Левон) и Азербайджана (Искандер), которые постоянно дерутся, а их родители не приходят в школу, потому что не хотят друг с другом разговаривать. А молодой человек дочери (имя её мы так и не узнаем, папа зовет её по-детски и нежно – доча), учитель математики, из хорошей семьи («его родители даже не развелись») таскается по судам, и по реплике папы: «Все-таки не то сейчас время, чтобы с такими вот…», становится понятно, что это за суды. Вроде бы, отношения, которым можно позавидовать – теплые, доверительные, – хотя режиссёр Александр Агеев выстроил взаимодействие героев на сцене так, что между ними не случается ни одного тактильного контакта. Ощущение, будто герои, находясь в одной квартире, существуют в параллельных мирах, подтверждается финалом: уезжая в Москву, чтобы носить передачки своему математику, которого сначала из-за доноса родителей уволили из школы, а потом все-таки арестовали и транспортировали в «Матросскую тишину», дочка произнесёт в телефонную трубку неведомому собеседнику: «Да, можешь завтра заезжать. Квартира хорошая, только я в ней жила. Больше никого». А потом обернётся к папе: «Может расскажешь, как ты погиб?» И папа действительно расскажет, как открыл дверь, потому что ждал дочь, а там оказалась повестка в военкомат «для уточнения данных», как потом, несмотря на то, что ему было 53, а призыву представители младшего офицерского состава подлежат только до 50, отправили на линию соприкосновения, а он не стал ничего выяснять.
На фото — сцена из эскиза «Папа в доме» © Пресс-служба театра «Суббота»
Сюжет пьесы, пожалуй, чересчур прост, но она подкупает деталями настолько точными, что они не могут не ранить, попадая в болевые точки. А вот с режиссурой случилось странное. Ощущение, что главрежу сахалинского Чехов-центра Александру Агееву не хватило в герое положительности, и он буквально нашпиговал текст спектакля цитатами из «Брата 2» (тут и фонограмма «Сплинов», и неприлично много раз прочитанное «Я узнал, что у меня есть огромная семья»), как-то не подумав о том, что Данила Багров – вовсе не однозначно прекрасный персонаж, а «Илья Муромец» и «соловей-разбойник» в одном, и с ним уж точно «всё не так просто», и папа из пьесы – не успевший даже окопаться и убитый в первые же минуты на передовой старлей, который является теперь дочке привидением, – с этим Робином Гудом российской выделки вовсе не монтируется. Он, скорее, его противоположность, человек, слишком поздно понявший, что та правда, в которой сила, – это необходимость для него, отца-одиночки, быть рядом с дочерью, а не бездарно и бессмысленно погибать из-за халатности неизвестных людей. А уж про второй финал, прилепленный Агеевым к пьесе, – с участием других погибших хороших ребят, – я даже рассказывать не буду: неловко.
На фото — сцена из эскиза «Бэтмен» © Пресс-служба театра «Суббота»
Один из самых цельных эскизов, практически готовый спектакль, созданный Романом Кочержевским по пьесе Александра Елизарова «Бэтмен» – тоже на семейную тему. Сама пьеса, клиповая по структуре, интригует и захватывает полудетективным-полуабсурдистским сюжетом. Центральный образ пьесы и эскиза – рассказчик и единственный реальный персонаж Бэтмен. Режиссер пригласил на эту роль известного и харизматичного питерского актера Александра Лушина, нарядил его в костюм марвеловского персонажа (борода, торчащая их-под остроухой маски, стала возрастным маркером и ироничным штрихом) и подсадил на табуретку у ёлочки. Остальные персонажи – мама, папа, бабушка, соседка, врачи – возникают в воспоминаниях-фантазиях героя на фоне картинок из «лихих 90-х» – унылых пустырей, спонтанных рынков-развалов, обшарпанной мебели, промышленных пейзажей, но при этом самолетов и космонавтов, с помощью которых герой пытается склеить внутри себя свой расколотый на части мир. Потому что, если не склеить этот свой, индивидуальный мир хоть во что-то целое, невозможно сделать ни единого взрослого шага и уж точно невозможно бороться за справедливость и спасать планету. Но картинка в целое фатально не склеивается, вне зависимости от того, убили ли папу, отправившегося за машиной в Казахстан, или он сам убил обидчиков и бежал куда-то вместе с мамой, или всё это герой придумал, чтобы как-то оправдать тот факт, что он, как и Бэтмен, но в фигуральном смысле, потерял родителей в раннем детстве. И эта распавшаяся связь людей и времён режиссёром и актером показана так убедительно, что табуретка у ёлочки начинает восприниматься как единственное место на свете, где можно отогреться от метафизического холода, но желательно еще и опустить ноги в таз с горячей водой.
Космос как предчувствие
Герой пьесы Марии Фоменко «Солнечные змеи» – мальчик-аутист Костя, наоборот, изначально ощущает мир как некую упорядоченную целостность, космос. А читатель смотрит на окружающую реальность его глазами. Читая пьесу, я буквально физически ощущала, как солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, отпечатываются на сетчатке глаза огненными змейками (ведь каждый в детстве смотрел на солнце, а потом зажмуривался и видел эти яркие молнии). Молодой режиссёр Фамил Джавадов, выпускник мастерской Андрея Могучего, поместил Костю в космос буквально: пустая сцена заполняется исключительно светом, солнечными бликами-зайчиками, которые летят на зрителя как сверкающие снежинки сухой морозной зимой, или как звезды – навстречу космическим кораблям из мультиков и детских фильмов. Сюжет эскиза – попытка Кости разобраться с мучительным внутренним дискомфортом, из-за которого полет световых пятен то и дело останавливается. Это фактически Костин «Амаркорд»: воспоминание с элементами расследования, в которое герой увлекает публику, оттолкнувшись от исходного события – единственной сцены, поставленной реалистично: прощания Кости и соседской девушки Олеси, которая уезжает учиться на врача в какую-то неведомую другую страну. Начинающий артист Глеб Борисов с блеском освоил эти спонтанные, непосредственные реакции особенного человека, его сбивчивую, но напористую манеру говорить. Папа – Максим Крупский, летчик по профессии, появляется в Костиных воспоминаниях в образе космонавта, и ему довольно легко удается убедить сына, что уход мамы связан не с тем, что он, Костя, плох, а с тем, что мама – слабая женщина, слишком много думавшая о себе. Эта деталь пазла оказывается заменима, место мамы занимают сразу две женщины: заботливая соседка тетя Таня – Татьяна Кондратьева и её взрослая дочь Олеся, которую красивая актриса Валерия Ледовских играет почти что принцессой, девочкой мечты, не искусственной, диснеевской, а очень живой, земной, естественной. Наконец Костина мучительная логика связывает отъезд отца – туда, где он, рискуя жизнью, зарабатывает на обучение своего особенного сына, и выбор Олеси, которая, судя по тексту, решила, что настоящий врач должен быть там, где люди погибают. Сцена отчаяния Кости, который расшвыривает на авансцене детали подаренного Олесей пазла, предшествует сцене полной тишины и неподвижности. Костя в эскизе, в отличие о Кости в пьесе, не видит смысла не только учиться, когда мир превратился в хаос, пожирающий дорогих людей, но и жить. Процесс поверки степени безумия мира логикой открытого, искреннего сознания особенного человека приводит к катастрофическому результату.
На фото — сцена из эскиза «Солнечные змеи» © Пресс-служба театра «Суббота»
Ещё один полет в космос, но по иной траектории, предлагает осуществить пьеса Люси Прохоренко «Пьяный космонавт»: текст-вызов, текст-провокация. Вообще космос, застрявший в национальной генетической памяти символом былого могущества одной страны, остается магически притягательным для искусства образом. В том или ином виде космос возникал в большинстве эскизов Stories-2023 (непосредственно в образе космонавта – в половине). «Мы ушли в открытый космос, в этом мире больше нечего ловить», – пели «Сплины» в эскизе «Папа в доме». «Все “нельзя” остались на земле /…/. Я была сверхчеловеком, которому доступно всё. Это была абсолютная свобода. Я никого не стеснялась, ничего не боялась и ни за что не стыдилась», – говорит героиня монопьесы «Пьяный космонавт», громя сокрушительными аргументами все традиционные ценности, и оказывается на удивление убедительной. Правда, в финале молодая женщина попадает в свою же ловушку, долетавшись до состояния, когда «алкоголь больше не вставляет» и надо снова жить на земле. Из этого отважно-откровенного текста с физиологическими подробностями (поскольку женский алкоголизм связан еще и с телесным развратом, и эта его особенность драматургом исчерпывающе анализируется) – яростного женского протеста против абьюзивного маскулинного общества, режиссер Сергей Соболев оставил две трети, заменив «опасные» подробности картинками Диснея и Пикассо (буквально встык). Так что актриса Оксана Сырцова, являясь то балериной, то принцессой, то русалкой, то «любительницей абсента», вынуждена была вместо дерзкой игры со зрителем, раскрывающей все уровни конфликта человека с генетической потребностью свободы с рабской насквозь реальностью, рассказывать залу истины из блокнота капитана «очевидность»: про несовпадение жизни как она есть и диснеевской сказки. Так что очень советую эту пьесу прочитать глазами, в том числе, и тем, для кого алкоголь и «пятница, вечер» – просто слова.
Русское страшное
На мой взгляд, ещё одно полное несовпадение с пьесой продемонстрировал эскиз «Я помидор» Александра Золотовицкого. Абсурдистская история про то, как муж женщины, которая слишком заботилась о помидорной рассаде, превратился в огромный помидор, – пьеса во многом подражательная, отсылающая к социальным сюжетам с «превращениями» Кафки и Ионеско. Но наличие гендерного конфликта на специфически национальной, дачно-овощной почве, в котором доминирует и побеждает фем-оптика, делает её остро-актуальной. Поставить этот текст как семейную драму – самое нелепое, что может предложить актёрам режиссёр, а актёры-то были из лучших: Дарья Шиханова и Иван Байкалов. Так что тоже отсылаю интересующихся к тексту пьесы Ивана Орлова, весьма, помимо прочего, остроумному.
А вот эскиз Тимура Кулова «Никто не приехал» по пьесе Ивана Бевза, состоящей из сплошных ремарок, без реплик героев, вышел ещё одним готовым спектаклем, до ужаса (в буквальном смысле) смешным. Ужас приходится испытывать «молодому интеллигентишке», приехавшему на литературный фестиваль в российскую глушь, которому для начала приходится ночевать в доме под вой диких животных и бороться с иррациональным страхом, но звери оказываются не самым убийственным из предлагаемых писателю обстоятельств. Ученик Леонида Хейфеца Тимур Кулов – один из интересных молодых режиссеров страны, много работающий на своей малой родине, в Татарстане, но и за его пределами уже сделавший немало впечатляющего: кто не видел «Нос» в ТЮЗе имени Брянцева, тем очень рекомендую. Кулов мастерски собирает неожиданные театральные конструкции. Эскиз «Никто не приехал», начавшись как тоскливая деревенская зарисовка, обернулся в итоге настоящим фолк-хоррором.
На фото — сцена из эскиза «Никто не приехал» © Пресс-служба театра «Суббота»
Гомерически смешные описания происходящего – с московским писателем и вокруг него – режиссёр частично поместил на экран, зависший над авансценой, а частично передал героям – хозяйке фестиваля и членам её большой дружной семьи. При этом актёры по ходу действия стремительно сооружали из нескольких досок, двух ящиков, обтянутых мочалом, и одной резиновой лодки разные деревенские локации: площадь, мосток, дом, речка, большой, как водится, хлебосольный стол. А их герои, деревенские персонажи, при этом глаз не спускали с молодого писателя, и драматический накал обеспечивало постепенное понимание обаятельным героем Сергея Кривулёва, то и дело натыкающимся на странные взгляды аборигенов, и, прежде всего, на взгляд неулыбчивого мужа хозяйки – Владимира Шабельникова, что ничего хорошего ждать от этих людей не стоит. И хотя итоговые титры сообщают, что молодой человек бежит в сторону полустанка, откуда поезд умчит его в цивилизацию, мизансцена транслирует совершенно противоположный финал: черноглазая красавица, младшая дочь – Дарья Агеева – уверенно положила голову на плечо столичному гостю, который никогда больше не увидит своей Москвы, а обречен на вечное счастье в этом болотно-фольклорном раю под вой медведей и волков. И вот эта пропасть между цивилизацией и беспросветностью (пусть даже беспросветности с романсами Рахманинова и литературными фестивалями) – ещё один весьма серьезный национальный диагноз, объясняющий многое из того, что с нами сейчас происходит.
…Что до рекомендаций фестивалю, то у меня их всего две. Во-первых, мне кажется справедливым, если до зрителя будут доходить все 12 пьес, отобранных экспертами, а не только те 6, которые предпочли режиссёры: уж коль пьесы выдержали конкуренцию с сотнями других текстов и попали в шорт-лист, зрителям стоит их услышать (хотя бы в формате читки). А во-вторых, регламентировать обсуждения эскизов восьмью минутами на каждый – это, простите, неуважение к себе, к участникам, к зрителям. Лучше уж не обсуждать вовсе