Пьеса в трех актах на основе переписки Анджея Чайковского и Халины Сандер.
Автор: Анита Яновская.
Обработка: Александр Лясковский.
Перевод c польского: Алексей Давтян.
Предисловие
Переписка Анджея Чайковского и Аниты Яновской (литературный псевдоним — Халина Сандер) выдержала в Польше несколько изданий. Это документальное свидетельство дружбы и любви двух необычных людей. Анджей Чайковский (настоящая фамилия Краутхаммер) родился в Варшаве в еврейской семье. Фамилию Чайковский выбрала для него бабушка, почитательница музыки Петра Ильича Чайковского. Вместе с ней Анджей бежал из Варшавского гетто. После войны Анджей Чайковский стал учиться игре на фортепиано и очень быстро достиг впечатляющих результатов. В 1955 году он оказался в числе лауреатов V Международного конкурса имени Шопена, а спустя год получил третью премию на конкурсе имени королевы Елизаветы Бельгийской (победителем стал тогда Владимир Ашкенази). Артур Рубинштейн, который входил в жюри конкурса, назвал Анджея Чайковского «одним из самых выдающихся пианистов своего поколения, и даже более того — чудесным музыкантом». Однако истинным призванием и страстью всей жизни Чайковского было композиторское искусство, а самым важным сочинением стал «Венецианский купец» по пьесе Шекспира, первое исполнение которого состоялось спустя много лет после смерти композитора на фестивале в Брегенце в 2013 году.
Анита Яновская училась на факультете фортепиано в Государственной высшей музыкальной школе имени Фредерика Шопена в Варшаве в одно время с Анджеем. Они познакомились и подружились в начале 50-х. После шопеновского конкурса они стали жить вместе. Несмотря на открыто гомосексуальную ориентацию Анджея, они собирались пожениться. Однако их судьбы сложились иначе, так как Анджей эмигрировал и поселился в Англии. И хотя история их любви, казалось, окончилась, переписка между Анджеем и Халиной продолжалась — с четырех- летней паузой — более 20 лет. На основе этой переписки и была создана пьеса «Мой дьявол-хранитель». В 2013 году по инициативе Института Мицкевича состоялось чтение пьесы на фестивале в Брегенце. Роль Анджея исполнил Давид Пунтни.
Пьеса является театральной адаптацией книги Аниты Яновской «…Мой дьявол-хранитель» (Варшава: ПИВ, 1988).
Aлександр Лясковский
Пролог
Встреча в Камноре под Оксфордом, 1979 год. В течение всего представления на сцене одни и те же две декорации.
Декорация 1
В глубине левой стороны сцены комната Анджея, в углу лестница, которая ведет на верхний, невидимый, этаж, где находится студия с фортепиано. Налево от лестницы дверь в кухню. В комнате камин, пушистый ковер на полу, стол, стулья, книжный шкаф, софа в английском стиле. На боковой полке радиоприемник, проигрыватель, магнитофон и телефон. В комнате ужасный беспорядок: на полу разбросаны книги и ноты, стол завален бумагами. На стене в заметном месте портрет матери Анджея.
Декорация 2
По правой стороне сцены ближе к краю сцены комната Халины. Несмотря на разный уровень жилья, в обеих комнатах есть общие детали: радиола, книги и т. д. Низкий топчан с цветастой накидкой, столик с печатной машинкой, кресло-качалка. На стене портрет Баси, дочери Халины.
Пролог разыгрывается в декорации 1. Нужно как-нибудь обозначить год встречи. На софе Анджей, худой 43-летний мужчина, одетый в цветное поло, полотняные брюки или джинсы. Он листает газеты, пьет вино, из магнитофона доносится музыка: Квартет g-moll op. 25 Брамса либо другой фрагмент камерного произведения — Баха или Моцарта.
Анджей:
(встает, делает музыку тише, подходит к двери в кухню).
Ну иди же! Не мой! Завтра придет Кэт и все помоет.
Халина:
(голос из кухни, из-за двери). Подожди немного, дорогой, я уже заканчиваю…
Анджей:
Я пригласил тебя сюда не затем, чтобы ты мыла посуду. Ну иди же быстрее!
Входит Халина, она кажется ровесницей Анджея, одета по-молодежному.
Анджей:
Ну наконец-то (наливает вино в стакан).
Халина:
Ты не поверишь, но я люблю мыть посуду. Честное слово.
Анджей:
Умоляю, не веди себя как бедный родственник, который знает свое место.
Халина молча пьет вино.
Почему ты меня боишься?
Халина:
Не знаю, так всегда было. Я всегда боялась. С первой минуты. Помнишь, как мы познакомились? (Ставит пустой стакан.)
Анджей:
Не помню. Сейчас ты мне расскажешь. (Выключает музыку, подливает вино.) Ну давай. Садись и рассказывай.
Халина:
Я не хочу садиться. (Бродит по комнате со стаканом вина в руке.) Это был… 1953 год. Да, больше четверти века назад! Осень. Студенческий бал-маскарад: мы с художниками во дворце Собаньских. В консерватории.
Анджей:
Я тоже там был? На балу? Не может быть!
Халина:
Был. И все говорили только о тебе. «Это Анджей Чайковский, вундеркинд! Он получил золотую медаль в Париже! Ему семнадцать лет! Он будет играть на шопеновском конкурсе!» (Замолкает, пьет вино.)
Анджей:
Ну и что? Что дальше?
Халина:
Что дальше? (Вино заметно путает ее мысли, но она продолжает оживленно рассказывать.) Ага! Ну вот, я робко вхожу в зал. Я мало кого там знала, потому что была на первом курсе. Нас кто-то познакомил. У тебя тоже не было карнавального наряда. Ты был в обычном костюме. И с огромной копной волос. Такой красивый парень. (Садится, пьет вино.)
Анджей:
И что дальше?! Хватит пить, ты сейчас уснешь!
Халина:
(ставит стакан). Ну так вот. Я смотрю на тебя с восхищением и думаю: «Он пригласит меня танцевать». А ты ничего не предпринимаешь, лишь смотришь на меня оценивающим взглядом. Так странно — будто портной, словно снимаешь мерку. Потом хватаешь за руку и тащишь за собой. Мы оказываемся в каком-то небольшом зале с фортепиано. Я с ужасом думаю: «О боже, сейчас он заставит меня играть!» Но нет. Ты вдруг говоришь: «Раздевайся! Это же маскарад, давай поменяемся одеждой!» Ну и мы переодеваемся — стесняясь, за фортепиано. Тебе все подходит, даже мои сандалии. Мужскую прическу ты прячешь под платок. В черном платье, с длинными серьгами и ярким макияжем — ты похож на оперную Кармен. Ты выглядишь отлично. Просто супер!
Фоном звучит танго, поет Фогг: «Она одна-единственная, та, которую я так люблю…»
Мы входим в зал. Все взгляды обращены на нас. И угадай, кто первым приглашает тебя на танец, целует твои руки, обнимает?
Анджей смеется.
Халина:
Наш партийный секретарь! Он уже немного подшофе. Он прижимается к тебе, целует в шею — все смеются. Ты веселишься от души.
Анджей:
А ты?
Халина:
Я? Мне совсем не весело. Я сижу в твоей одежде. Никто не приглашает меня танцевать, я тоже никого не приглашаю. А ты проносишься мимо меня взад-вперед со своим секретарем. (Звучит припев: «Ты одна-единственная…») Ты смеешься, а я все смотрю и смотрю на тебя.
Анджей:
Ты уже тогда в меня влюбилась?
Халина:
По-моему, да. Я не могла дождаться следующей встречи.
Анджей:
Ну и что дальше? Где мы встречаемся?
Халина:
В троллейбусе. Через месяц. Случайно, по дороге на учебу. Страшная толчея, а ты проделываешь свои дурацкие номера. Сначала ты кричишь издалека: «Халинка? Это ты?! Я думал, ты умерла». Люди начинают на нас глазеть. Ты продираешься ко мне и громко спрашиваешь: «Скажи, ты хочешь иметь много детей?» Теперь уже все хихикают. Этого ты и добивался! Мы выходим. Ты берешь меня под руку и говоришь: «Я серьезно спрашивал: ты хочешь иметь много детей или нет?» Я быстро отвечаю, мол, да, хочу. А ты разочарованно говоришь: «Как жаль… Я хотел на тебе жениться, но коль скоро так… Пойми, я буду великим композитором и мне дома нужна тишина. Покой. Никаких детей». И побежал на занятия к Шпинальскому. Я в отчаянии. Ведь можно было сказать: «Достаточно одного ребенка». Или: «Мы можем жить отдельно». А если ты решил надо мной посмеяться? Пошутить? О, тогда мне следовало напомнить тебе о детях Баха: их у него было больше двадцати!
Анджей:
Представь себе — я ничего этого не помню. У тебя феноменальная память! Запиши все это. Непременно!
Халина:
А ты помнишь вручение наград на шопеновском конкурсе? Банкет с королевой Бельгии Елизаветой? И как ты пригласил ее на мазурку? Восьмидесятилетнюю старушку?
Анджей:
Да, это помню. Королева ответила мне с достоинством: «Благодарю тебя, юноша, но меня в жизни столько заставляли танцевать, что разреши мне теперь отдохнуть». Но как тебе удалось все это запомнить?!
Знаешь что? Напиши мою биографию. Ты должна сделать это для меня! (Встает, ходит по комнате.)
Да, ты должна это сделать. Пока за это не возьмется какой-нибудь дурень с дипломом музыковеда! Потом будет поздно. Потом уже ничего не поправишь.
Халина:
«Потом»? Дорогой, о чем ты? Что на тебя нашло?
Анджей:
Плохие предчувствия. Странные сны. Я вижу умерших. Они не такие уж мертвые — я не такой уж живой. Не будем об этом. Я поставлю тебе мой любимый квинтет Шуберта. Не удивляйся, если я буду плакать. Я всегда плачу, когда слушаю адажио. (Ставит кассету. Звучит адажио из Квинтета С-dur op. 163 Шуберта. Анджей и Халина сидят рядом. Свет гаснет. Музыка постепенно стихает.)
Акт I. Сцена 1
Декорация 2
Действие происходит в 1956 году в Варшаве. Халина в своей комнате. Она читает. Звонит телефон.
Халина:
О, спасибо, что сказал. Уже включаю, пока! (Кладет трубку, настраивает радио.)
Голос из радиоприемника: «Вчера поздним вечером в Брюсселе завершился Международный конкурс имени королевы Елизаветы. Торжественное вручение наград состоялось в присутствии королевы Бельгии Елизаветы в заполненном до отказа концертном зале. Первое место в конкурсе занял молодой советский пианист Владимир Ашкенази, второе — Джон Броунинг из США. Третье место досталось польскому пианисту, лауреату V конкурса имени Шопена — Анджею Чайковскому. Получение награды столь престижного конкурса является большим успехом польского музыканта. Сейчас в исполнении Анджея Чайковского вы услышите мазурку G-dur op. 50 No 1 Фредерика Шопена». Мазурка G-dur — звук стихает, слышен радиосигнал. Халина выключает приемник. Набирает номер телеграфа.
Халина:
Здравствуйте. Мой телефон 82-192. Хорошо. Да, я хотела бы отправить телеграмму в Брюссель. Получатель — Анджей Чайковский. Брюссель, 29-я авеню де Галуа. Текст: «Поздравляю целую люблю». Да, без подписи. Спасибо.
(Кладет трубку — музыка: та же мазурка с аплодисментами. Звонит телефон.)
Анджей:
Халинка! Мордашка! Хорошо слышно?
Халина:
Отлично. Как из другой комнаты.
Анджей:
Спасибо за телеграмму! Эта награда пришла ко мне как гора к Магомеду. И я уже о ней совсем не думаю. Помнишь рассказ Ивашкевича: звонок в дверь… лепестки роз?
Халина:
Помню. Называется «Новая любовь», да?
Анджей:
Да. Именно это со мной произошло. Ты угадала. Я влюбился! Снова держи за меня кулаки! А как у тебя? Был экзамен по фортепиано?
Халина:
Да. Все прошло отлично. Но давай заканчивать. Только скажи, когда возвращаешься.
Анджей:
В конце июля. Королева желает, чтобы я еще поиграл. Потом, Мордашка, мы съездим с тобой куда-нибудь отдохнуть. Между нами все по-прежнему. Держись. Целую.
Халина:
Пока, дорогой.
Анджей:
Мордашка! Забыл тебе сказать: я получил стипендию бельгийского правительства. В октябре еду в Брюссель. Пока-пока!
Халина:
Пока.
Музыка: Соната для кларнета и фортепиано Анджея Чайковского.
Письма
Брюссель, 12 октября 1956 года
Дорогая моя Халинка!
Почему ты так долго не пишешь? Прошу тебя: напиши мне, успокой меня. Я люблю тебя так, как никогда еще не любил. Я не столько думаю о тебе, сколько тебя чувствую. Единственные воспоминания, которые я не боюсь тревожить, — это наши общие воспоминания. Единственная надежда, которая не кажется мне бредом, — это «наша» надежда. Халинка! Мне здесь грустно, как хорошо, что ты есть на свете.
Твой Анджей
Радиограмма из Брюсселя 21 октября 1956 года
Давай назовем сына Гаспар что скажешь напиши скорей целую Анджей
Телеграмма из Варшавы 21 октября 1956 года
Хочу чтобы он был Даниэль целую Халинка
Варшава, 26 октября 1956 года
Предполагаемый отец наших вероятных детей!
Вряд ли стоит надеяться, что Даниэль выскочит у тебя из головы, как Афина Паллада из головы Зевса. Так что тебе придется вернуться, дорогой. Одна ласточка весны не делает…
Париж, 11 октября 1956 года
Мордашка! Мне некогда писать, но зато я шлю тебе открытку с Эйфелевой башней, чтобы ты знала, как высоко я забрался!
Варшава, 27 октября 1956 года
Фоном радиотрансляция октябрьского митинга у Дворца культуры.
Дорогой Анджей!
В Польше сейчас происходят совершенно невероятные вещи. Ты, наверное, знаешь, что уже несколько дней являешься сыном Свободной отчизны. Теперь ты можешь гордиться ею так, как она гордится тобой! Напиши, как у тебя дела. А я здесь слушаю по очереди то Владислава Гомулку, то Давида Ойстраха. Я безумно по тебе скучаю!
Фоном все громче звучит тема из третьей части Скрипичного концерта Петра Ильича Чайковского.
Париж, 10 мая 1957 года
Халинка! Я не вернусь в Польшу. Я передал через посольство письмо Владиславу Гомулке. Я написал, что решил эмигрировать по личным обстоятельствам: у меня в Париже семья, а в Польше у меня уже никого нет. Несмотря на то что я покидаю свою страну, я навсегда останусь польским пианистом. Я так чувствую.
Начало Инвенции для фортепиано Анджея Чайковского.
Париж, 18 июня 1957 года
Мордашка! Я ужасно беспокоюсь за тебя, да и сам я сейчас переживаю не лучшие времена. Мне нужно делать множество вещей одновременно: закончить фортепианный концерт до 1 августа, записать три заказанные пластинки, оформить паспорт, скучать с риском заболеть раздвоением личности, потому что левый желудочек моего сердца тоскует по Варшаве, а правый — по Лос-Анджелесу. Кроме того, я ежедневно наношу визиты господам Рубинштейнам, что вовсе не так весело, как могло бы показаться.
Рубинштейн очень интересуется моим концертом. Он говорит: «У тебя редкий талант, мое дитя». И велит мне «пропеть мою душу так, чтобы весь зал рыдал». При этом мой дирижер, симпатичный Андре Вандернут, советует: «Переделай все это в симфонию. Фортепиано было модно во времена салонов. Оркестр играет лучше всего тогда, когда ему не мешают никакие «пам-пам».
Черт его знает, что из этого получится, похоже, что самая настоящая Зоологическая симфония: флейты пищат, кларнеты мяукают, медь ревет, барабаны рычат…
Но настоящий зверинец будет располагаться в зале.
Целую тебя, моя дорогая, тысячу раз.
Варшава, 25 июня 1957 года
Дорогой мой Анджей, что случилось? Ведь столь оживленную переписку не вели даже Тристан с Изольдой!
Мой сломанный палец уже сросся, и в сентябре я играю свой первый дипломный концерт. Перед каникулами я совершила подвиг: сыграла Марысе Вилькомирской партиту Баха с загипсованным третьим пальцем правой руки, то бишь четырьмя пальцами! Я думала, что покорю ее. Не тут-то было. Она сказала: «Это консерватория, детка, а не цирк». Через месяц я еду в Мальборк. Буду аккомпанировать в молодежном хореографическом лагере. Да, именно так: ты будешь выступать в Нью-Йорке, а я — в Мальборке.
Целую тебя крепко-крепко.
Музыка: фрагмент третьей части Первого фортепианного концерта Анджея Чайковского.
Лодзь, 20 августа 1957 года
Дорогой мой Анджей!
Мне пришлось вернуться из Мальборка раньше: приступ аппендицита. Операция. Уже все позади. Вот только семья уехала в отпуск и я осталась сама. Чувствую себя ужасно, хотя у меня есть тот, кто обо мне заботится. Это приятель Рышарда некто Марк, математик. Он уговаривает меня поехать вместе на Вислу. Может, дам себя соблазнить этой поездкой, а может — нет.
А пока целую тебя и не теряю надежды, что ты еще когда-нибудь мне напишешь.
P. S. Мои чувства к тебе — это самое значительное и самое грустное из всего того, что со мной произошло в жизни.
Висла, 26 августа 1957 года
Любимый, я все-таки дала себя уговорить, потому что от тоски уже сходила с ума. Здесь очень мило и весело. Марек трогательно заботлив и тактичен. Недавно он сказал: «Ты, наверное, поедешь к Анджею и, наверное, вернешься. Я рассчитываю на это» (считать — это его профессия).
Пока, любимый, целую.
Нью-Йорк, 17 сентября 1957 года
Халинка! На помощь!
Дела у меня не ахти. Может, сейчас вообще неподходящее время для старых мифоманов? Но, с другой стороны, трудно не согласиться, что ты все же чертовски, чертовски далеко. А эти несколько последних дней ты была мне очень нужна. Началось с того, что оркестр забастовал, концерт отменили, а я подхватил азиатский грипп. Вдруг мне звонят, говорят, что забастовка отменяется и концерт состоится. Я начинаю срочно лечиться: колю пенициллин, принимаю шесть таблеток аспирина в день, глотаю витамины, ем бифштексы с кровью.
Ослабленный аспирином, укрепившийся бифштексами, ободренный полученным в последнюю минуту неожиданным известием о том, что господин Горовиц слушает меня по радио, я вышел на эстраду и сыграл средне. Именно так: средне. Потом об этом писали в газетах и флегматично называли меня «хорошим пианистом». Я гораздо больше или гораздо меньше. Чтобы показать им, кто я такой на самом деле, мне нужно, чтобы было для кого играть. В зале должен быть кто-то, кого мне хочется убедить. Халинка! Я хочу, чтобы ты была у меня здесь! Весной, когда ты приедешь, мы купим маленькую квартирку и поселимся вместе в Париже. Прежде всего, я хочу детей. Я так хочу, чтобы со мной был кто-то, кто будет моим навсегда — навсегда. И только тогда будет смысл играть и вообще. Я целую тебя необычайно долгим поцелуем: горячим и матримониальным. Твой Анджей
Музыка: Фортепианная инвенция Анджея Чайковского.
Нью-Йорк, 3 октября 1957 года — Great Nothern Hotel
Моя дорогая Халинка, monamour — meine ferne Geliebte!
Сначала расскажу тебе о встрече с дирижером нью-йоркской филармонии — великим Митрополусом. Я видел его в первый раз, и внешне он напомнил мне Журавлева. Но вообще-то он скорее напоминает меня. Он сразу сказал:
— Боже мой, такой красивый парень и не может нормально завязать галстук. Я должен этому научиться.
— Мне нужно будет научиться у вас тысяче вещей, — ответил твой симпатичный муж. — Начнем с завязывания галстуков.
Дорогая, ты знаешь меня лучше других. Скажи, что я, собственно говоря, думаю о Софи Лорен? Здесь все меня об этом спрашивают.
Жду тебя в марте.
Пока, пока мой голубой ангел, алый вампир, черная жемчужина мелодрам, погруженная в мед змея (это из литературного флирта 1947 года).
Целую тебя долго, горячо и вообще. Анджей
Открытка
Флорида, 1 ноября 1957 года
Шлю тебе тысячу поцелуев и сумку из крокодила. Буду поздравлять тебя с моим днем рождения, потому что твой никогда не помню. Здесь очень красиво и жарко, но мне было бы приятнее с тобой в Калише, чем одному во Флориде. А самое приятное — быть с тобой во Флориде, что мы и проверим.
Пока. Твой Анджей
Варшава, 15 ноября 1957 года
Дорогой мой Анджейка!
Твои письма и открытка из Флориды пришли почти одновременно — после нескольких месяцев молчания.
Я отложила дипломный концерт и провела сентябрь в Татрах. С Мареком. Он предложил выйти за него замуж. Я сказала: «Я согласна, но есть одно условие: я никогда не откажусь от ребенка, которого я хочу от Анджея». Я была готова разорвать отношения, если он не согласится. Но он ничего не ответил и просто обнял меня.
P. S. Прости за эти пятна на письме — я писала его, обливаясь слезами.
Нью-Йорк, 28 ноября 1957 года
Моя бедная маленькая Мордашка!
Я вернулся в Нью-Йорк и обнаружил три письма от тебя. Сначала у меня все перепуталось, потому что я читал их не по очереди. Честно говоря, я тоже поревел, видя всю эту галиматью и «зачем нам это». Потом я поковырял в носу и извлек выводы. Халинка! Дело ясное: сейчас ты не можешь оставить Марека. Впрочем, все равно, подумав, ты бы не согласилась со мной остаться. Это не была бы «настоящая жизнь». Даже если бы мы провели пятьдесят лет вместе и наплодили больше детей, чем Гайдн симфоний. Да и Марек был бы несчастен. Халинка! Довольно уже этого театра — пора начинать жить. Это невероятное везение, что у тебя это наконец получается. Так что выходи за Марека и приезжайте в Париж в свадебное путешествие. Я пришлю вам приглашение и деньги. И наконец, самое главное — Даниэль. Марек действительно согласен? Что касается меня, то я готов на все и, исполненный решимости, ожидаю вашего приговора.
Мне хочется вас обнять и благословить. Я очень взволнован. Подумай только — я чуть было не испортил тебе жизнь.
Твой Анджей
P. S. Я был у Горовица. Он старый, больной и грустный. Жена не спускает с него влюбленных глаз. За последние четыре года они не сказали друг другу ни слова. Я бы очень хотел умереть молодым.
Звучит Биг-Бен.
Новогодняя открытка
Лондон, 27 декабря 1958 года
Любимая моя Мордашка!
Поздравляю с рождением дочери! Целую тебя куда сама захочешь. Марека — в лысину, а Басю — в левую ягодицу. Пока, обезьянка.
P.S. Я сейчас нахожусь в стадии написания тебе большого письма о Михаэле. У нас дело идет к свадьбе. Мы не могли решить, кто из нас двоих наденет свадебную фату. В конце концов мы бросили жребий и фата досталась мне.
Лондон, март 1961 года
Мордашка!
Браво, бис и ура по поводу твоей чудесной идеи встретиться в Стокгольме. Что за ерунду ты говоришь, будто я тебя не люблю? Я очень тебя люблю, но об этом — в Стокгольме.
Твой, как всегда, Анджей
Варшава, 10 января 1962 года
Анджейка! Я приеду к тебе. Я хочу Даниэля. Но Басю я не оставлю — я вернусь обратно. Если Марек потребует развода, я соглашусь. Я знаю, что он меня больше не любит.
Лондон, март 1962 года
Халинка! Мордашка!
Это мое самое грустное и последнее письмо. Дорогая, мы не сможем встретиться в Стокгольме весной. Мы не сможем встретиться нигде и никогда. Боль, которую я тебе этим причиняю, — ничто по сравнению с той раной, которую я тебе нанес. Я понял это только сейчас, после твоего последнего письма. Я долгие годы нарушал твое чувство реальности. Ничего не давая взамен, я забирал и отравлял все, что у тебя есть.
Ты говоришь, что Марек холодный, мертвый. Вот увидишь, как он изменится, когда узнает, что между нами действительно все кончено. Какой мужчина был бы ласков с женой в такой ситуации? Можно простить мимолетные грешки, но не нечто такое, что длится годами.
Я наконец понял нереальность всей нашей ситуации. Не следует играть с фантазиями, потому что если уж есть боль, то болит на самом деле. Будь здорова, Халинка! Дружба между нами всегда была настоящей. И такой горячей и взаимной, что почти, но не совсем могла заменить любовь. Такого друга, как ты, трудно будет найти во всем мире. И я всегда буду помнить тебя как друга. А ты забудь обо мне как можно быстрее. Анджей
Музыка: Le Gibet Мориса Равеля в исполнении Анджея Чайковского.
Aкт II. Сцена 1. Декорация 1
Встреча в Лондоне, 1969 год.
Комната Анджея в Лондоне. Слышен скрежет ключа в замке, смех в прихожей. Входят Халина и Анджей с чемоданами.
Анджей:
Нам никто не верит, что мы уехали на такси без чемоданов.
Халина:
И что чемоданы стояли на перроне полчаса и их никто не взял. Это чудо.
Анджей:
Подумали, что IRA подложила бомбы.
(Подходит к Халине, нежно ее обнимает, целует.) Ах, Мордашка, как я рад! Садись, выпьем сока. (Приносит из кухни коробку сока и стаканы, звонит телефон.)
Hallo, hi Frank… sorry but I’m busy now, call up tomorrow, please, bye, bye, Frank. (Кладет трубку, наливает сок в стаканы.) Франк — это мой сосед. И не только. Вполне симпатичный парень, к сожалению, играет на флейте. Тебе налить еще сока?
Халина:
Нет, спасибо.
Анджей:
Подумать только, мы наконец-то встретились. Спустя 13 лет!
Халина:
Несчастливое число.
Анджей:
Не говори глупостей! Все будет чудесно, вот увидишь. Ты, наверное, умираешь от голода. Где поедим: в ресторане или дома?
Халина:
Дома. Я сделаю омлет. Помнишь, какие вкусные я делала омлеты?
Анджей:
О да! Я помнил, что у тебя есть какое-то достоинство, но не мог вспомнить какое. Но сейчас я тебе не дам кашеварить! Мы пойдем в ресторан. А пока садись и рассказывай. Как у тебя дела? Как там в Польше? Изгнал ли уже «спаситель Гомулка» всех «сионистов»?
Халина:
Почти.
Анджей:
Впрочем, не будем о политике. Бабушка все время мне говорила: не занимайся политикой и философией, иначе сойдешь с ума.
Халина:
Скажи ты, как у тебя дела?
Анджей:
Сташек Колодзейчик спрашивает меня в письмах: ты жив, работаешь? Сейчас я работаю. В июле у меня концерт.
Халина:
В Лондоне?
Анджей:
Да. Летом концерты проходят каждый день. В «Альберт-холле».
Халина:
Ах да, я знаю, это знаменитые Promenade Concerts. А что ты играешь?
Анджей:
Рапсодию Рахманинова на тему Паганини.
Халина:
Это здорово! Наконец-то я услышу тебя живьем.
Анджей:
Не знаю насчет «живьем» — я могу умереть от волнения. Ну идем перекусим. Потом я покажу тебе твой дом.
Халина:
Мой дом? Какой дом?
Анджей:
Я снял для тебя виллу с садом. На все лето. В Камден-тауне. Четыре станции отсюда.
Халина:
Дорогой, ты сошел с ума! Дом с садом? Зачем было на меня так тратиться?!
Анджей:
Ты беспокоишься о моих наследниках? У меня их нет. Идем?
Собираются, гасят свет, выходят.
Сцена 2
Та же комната. Музыка с магнитофонной ленты. Анджей крутится по комнате, приводит в порядок вещи, книги. Слышен стук колотушки в дверь.
Анджей:
(открывает дверь). Ну наконец-то! (Обнимает Халину, целует ее в щеку.) Садись, я должен тебе что-то сказать.
Халина:
Извини, я опоздала. Это Энн, твоя секретарша, меня заболтала. Она жаловалась на тебя. Говорила, что с тех пор, как я приехала, ты все время сидишь у психоаналитика. Вместо того, чтобы репетировать. Это правда?
Анджей:
Не переживай. Энн влюблена в меня. Она ревнует.
Халина:
Ты что-то хотел мне сказать.
Анджей:
Да. Видишь ли… Мне пришло в голову, что мы живем слишком далеко друг от друга. Я сегодня перевезу твои вещи в отель на Ватерлоо-коурт. Это близко. Это должно нам многое облегчить.
Халина:
Что на тебя нашло?! Опомнись! Ты снял дом, заплатил за него, провел телефон и теперь хочешь все это бросить? Снять гостиницу и снова потратить кучу денег? Что еще придумаешь? Ведь это абсурд. Ты ставишь меня в неловкое положение!
Анджей:
Не говори глупостей и пойми наконец: в мире есть вещи, которые важнее денег. Когда ты будешь жить ближе, все будет иначе, вот увидишь, еще лучше… Собственно, ты должна быть со мной, здесь. Но ты сама видишь: эта квартира как почтовый ящик. (Гладит ее, целует в щеку.) Ты даже не представляешь, как мне хорошо с тобой. У нас столько общего — музыка, воспоминания. Давай выпьем вина? (Наливает в бокалы вино, молча пьют.) И перестань сердиться! Лучше расскажи что-нибудь о себе. Почему ты все еще живешь с Мареком, хотя вы уже шесть лет как развелись? Ты его все еще любишь?
Халина:
Нет, с этим покончено. Я сейчас покупаю квартиру. Дешевую, кооперативную, в рассрочку. Мы уедем туда с Басей.
Анджей:
А сколько Басе?
Халина:
Десять. Но самой забавной она была в четыре-пять лет. Бася тяжело переживала наш развод. Но она всегда хотела иметь братика и спрашивала меня: «А можно родить ребенка без папы?» Я ей отвечала, что нельзя, а она: «А полусироту?»
Анджей:
Как мило. А что ты рассказывала Басе обо мне? Она передает мне поцелуи, рисует цветочки, но она ведь совсем меня не знает.
Ты рассказываешь ей сказки о сумасшедшем дядюшке из Лондона?
Говоришь, что Боженька велит любить дядюшку?
Халина:
(смеется). Нет, нет.
Анджей:
Действительно, это на тебя не похоже. Скорее всего, ты говоришь: «Бася, знай — вот какие мужчины были в моей жизни».
Халина:
Бася знает тебя по моим рассказам, ну и обожает, естественно. Недавно была радиопередача о Чайковском. Бася услышала, что его нет в живых. «Как это! — закричала она. — Он умер?» — «Уже давно», — ответила я спокойно. А Бася в ужасе: «Это наш умер?»
Анджей:
Мифы, мифы… Это по твоей части. Знаешь, сначала я удивился, что ты бросаешь музыку, снова начинаешь учиться. Быть пианистом трудно, а если еще и умным, то и обременительно. Ты по-прежнему работаешь в Академии наук?
Халина:
Да. Честь большая, деньги небольшие, но работа интересная, очень интересная. Я как раз заканчиваю писать книгу об убийцах. Все дела за один год. Большинство неинтересны: пьяные скандалы, пьяная ревность, драки, грабежи. Но попадаются удивительные, шекспировские сюжеты. Рассказать?
Анджей:
Расскажи.
Халина:
Итак, все началось с письма в «Уголок одиноких сердец» популярного журнала. Писала двадцатипятилетняя госслужащая из Гданьска — красивая девушка. Она писала, что чувствует себя одинокой и не верит, что ее можно полюбить — у нее искривление лопатки, горб на спине. Небольшой, но горб.
Анджей:
И кто-нибудь ей ответил?
Халина:
Да, двадцатилетний деревенский парень с другого конца Польши. Коренастый горбун с лошадиным лицом. В детстве он жил с родителями в городе. В одиннадцать лет заболел. Лечение не помогло — мальчик становился все уродливее. Он не вернулся к родителям. Парень был уверен, что они не хотят его, что они его стыдятся. Он уехал в деревню к дяде. Зимой спал на чердаке, летом в сарае. Работал ночью: возил навоз, сторожил склады. Днем убегал в лес. Он избегал людей. И вдруг — переписка с девушкой.
Анджей:
Значит, писать он умел.
Халина:
Еще как. В том-то и заключалась трагедия, что он был сообразительный, умный, начитанный. Он всему научился в больницах и санаториях. Он писал красивые трогательные письма, полные забавных историй, стихов: «Песнь песней», Лесьмян, Галчиньский… И при этом врал, будто заканчивает учебу, будто у него хорошая работа, квартира. Так они переписывались два года. Письма становились все более нежными, страстными.
Анджей:
Она знала о горбе?
Халина:
Да. Он даже отправил ей кошмарную фотографию. Не помогло. Она писала, что любит его, что хочет быть его женой.
Анджей:
Идиотка!
Халина:
Она хотела встречи, требовала ее. Он панически боялся, лгал, выкручивался. И вот этот день наступил. Она прислала телеграмму: приезжаю. Это было в феврале, стояли трескучие морозы. Поздний вечер. Куда он мог ее привести? На чердак, где он спал на соломе в сапогах и ватнике? Он встречал ее на станции. В кармане у него был молоток и нож. Яму в лесу он выкопал еще утром. Страшное убийство! Тридцать ударов ножом и размозженный молотком череп. Потом он вернулся на чердак и писал ей: «Любимая, я так по тебе скучаю». Его приговорили к смертной казни. После пересмотра дали пожизненное.
Анджей:
А как это убийство раскрыли?
Халина:
Полицейские собаки нашли яму весной, когда растаял снег.
Анджей:
Он признался?
Халина:
Да. В суде он сказал: «Я убил, потому что боялся. Потому что ненавидел, хотел отомстить. Я любил эту женщину. Только ее, единственный раз в жизни. Зачем она хотела это разрушить? Ведь она не осталась бы со мной…»
Анджей:
Знаешь, это поразительная история! Когда ты рассказывала ее, я стал думать о Михаэле. О том, как я мучил, уничтожал его. Помнишь у Уайлда… «Баллада Редингской тюрьмы»?
(Несколько секунд длится молчание — Анджей встает, ходит по комнате.)
Ведь каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
Один — жестокостью, другой —
Отравою похвал,
Коварным поцелуем — трус,
А смелый — наповал.
Халина:
Но согласись: горбуну не обязательно нужно было убивать эту девушку. Женщины могут полюбить из жалости. (С нарастающей экзальтацией.) Она взяла бы его и с его горбом, и в лохмотьях! Она отдала бы ему последний грош!
Анджей:
(с внезапной агрессией). А откуда ты знаешь, что ему это было нужно? Эта жалость, деньги, унижение? Откуда ты знаешь? (Встает.) Прости, дорогая, но у меня нет времени на разговоры. Мне нужно заниматься. Вот тебе очаровательная книга Джейн Остин. (Дает ей книгу.)
Халина:
Она на английском.
Анджей:
(жестко). Да. Тебе уже пора бы выучить этот язык.
Халина берет у него книгу, выходит. Хлопает дверь. Анджей подходит к телефону, набирает номер.
Анджей:
Hi, Frank, are you free? OK, so I’m waiting.
Анджей наводит порядок на столе, уносит рюмки, стаканы: стук в дверь. Анджей выходит в прихожую. Слышен смех и оживленный разговор двух мужчин. Затемнение.
Сцена 3
Та же комната. Халина и Анджей сидят за столом, обедают. Анджей встает, подливает вина.
Халина:
Твой голландский импресарио очень мил. Сегодня он показывал мне Лондон. Все сразу: Сохо, Гайд-парк, Даунинг-стрит, кабинет Шерлока Холмса, Вестминстерский собор… У меня даже голова закружилась.
Анджей:
Видимо, Дик хочет тебя очаровать.
Халина:
Не знаю. Мы с ним так странно общаемся: немного по-английски, немного по-немецки.
Анджей:
Браво! Именно это и есть голландский! Знаешь, теперь ты уже не будешь скучать по вечерам. Я поселил Дика в том же отеле.
Халина:
Знаю, мы утром уже завтракали вместе. Английский завтрак: сок, хлопья, тосты, яичница с беконом.
Анджей:
(встает из-за стола). Идем, Мордашка! Сядем поудобнее и поболтаем.
Садятся рядом, с минуту молчат.
Анджей:
Знаешь, я устраивал этот обед для нас, я чувствовал себя очень счастливым. (Гладит ее руки.) Ты же знаешь, как мне с тобой чудесно? Я даже не представлял, что будет аж так приятно. (Снова минута молчания.) Знаешь, я иногда думаю, что одна дверь передо мной закрылась, а другая еще не открылась. И что именно ты можешь мне помочь.
Халина:
Я не могу тебе помочь. Ты боишься женщин.
Анджей:
Но тебя я не боюсь.
Халина:
Правда?
Анджей:
Правда. Я так счастлив, когда мы можем побыть вместе, мне так спокойно. Я хотел бы, чтобы так было всегда.
Халина:
По большому счету, собственно, ведь в общем-то мы могли бы быть вместе. Марек скоро женится, он разрешит, чтобы Бася…
Анджей:
(резко вскакивает, встает перед Халиной, говорит резким, издевательским тоном).
То есть ты предлагаешь мне женитьбу?!
Халина испуганно молчит.
Тебе не приходит в голову, что это дело мужчины — предлагать жениться?
Халина:
Ты меня спровоцировал.
Анджей:
Мужчину не нужно провоцировать. Если у него есть желание жениться, он делает предложение!
Халина:
Не злись. Ничего ведь не случилось. Четверть часа назад мне бы и в голову это не пришло. Это ты откровенничал, что тебе хорошо со мной, что я могу тебе помочь.
Анджей:
«Помочь, помочь!» У тебя даже не хватает смелости сказать, что ты меня любишь. Что это из-за любви! Выдумываешь какие-то игры, хитришь. (Передразнивает ее.) «Могу тебе помочь, могу тебе помочь». А я не хочу, мне не нужна твоя помощь! Ни твоя помощь, ни ты, ни твой ребенок! Я хочу быть один. Понимаешь?! Один! (Встает.)
Анджей:
Прав был мой доктор! Он говорил: «Берегись этой женщины — она хочет украсть твою душу!»
Халина:
Ты бредишь, дорогой.
Анджей:
Не называй меня «дорогой»! Никакой я тебе не «дорогой»! (Вынимает из шкафа бумажник, демонстративно достает пачку купюр и бросает на стол.) Держи, заплати за гостиницу и исчезни с глаз моих!
Халина нерешительно берет несколько купюр и кладет в сумку.
Анджей резко придвигает к ней ворох купюр.
Бери больше! Бери сколько хочешь! Я отдал бы все деньги, только чтобы больше тебя никогда не видеть! И не вздумай приходить завтра на мой концерт! И запрещаю тебе слушать его по радио!
Халина:
Не знаю, что я тебе сделала. Не знаю, что случилось. Не понимаю. (Отворачивается от него, плачет.) Мне так жаль, мне очень жаль.
Анджей:
Наконец-то ты плачешь. Наконец-то хоть какие-то человеческие чувства!
(Делает несколько шагов в ее сторону, останавливается.)
Ну иди уже, иди! Утешься в объятиях Дика!
Анджей выходит. Затемнение.
Сцена 4
Скромный гостиничный номер. На столе стоит зеркало. Халина лежит на топчане, слушает трансляцию из «Альберт-холла», Анджей играет Рапсодию Рахманинова на тему Паганини. Звонит телефон.
Халина:
Hallo. O-o-o, hi Dick! How are you, Andre is playing now. OK, so after the concert. Yes, see you soon.
Халина, слушая радио, переодевается, причесывается, красится, смотрится в зеркало и т. д. Звучат вариации в ритме вальса — Халина танцует. Не дожидаясь окончания выступления Анджея, крутит ручку приемника. Поет Пресли: Love me tender… Из прихожей доносится стук в дверь. Халина выходит; за сценой звучит веселый смех. Свет гаснет. Какое-то время еще звучит мелодия песни.
Письма
Лондон, 15 декабря 1969 года
Халинка! Это безрассудно, что ты не можешь решиться забыть обо мне. Тебе это вредит, а мне уже ничего помочь не может.
Варшава, 3 апреля 1970 года
Дорогой Анджейка! Представь себе, что по твоему совету я тоже пошла к врачу. (Дальше читать легко, в шутливом тоне.) Я ему, мол, я мифоманка, а он, дескать, совсем нет. Просто мне недостает веры в себя. Я играю любовью. Делаю больно людям. Вот такой вот я Дон Жуан и иже с ним Казанова. Этот бессовестный психиатр даже упрекнул меня в том, что перед визитом у него я была у парикмахера. Говорит, вы тоже хотели меня очаровать. Хам!
Лондон, 1 января 1972 года
Дорогая Халинка! Наконец-то ты отозвалась, а я наконец-то закончил свой Второй фортепианный концерт. Теперь мне придется на полгода прервать сочинительство, потому что я просто чудовищно занят. Я буду выступать на всех континентах (кроме Антарктиды). Так хорошо сложилось, что у меня нет времени на любовь. Впрочем, давно пора заняться чем-то другим.
Варшава, 27 декабря 1973 года
Милый мой Анджейка! Снова долго не писала, потому что мне очень грустно. Я переживаю такую же чертову трагедию, как в Love Story. А началось все весело: банкет у соседки-журналистки. Она предупреждает, что сейчас явится милейший мужик, знаменитый кинооператор. Он только что развелся с женой. Ему нужно помочь — «он немного злоупотребляет алкоголем».
И вот он уже здесь. Лицо как на иконе. При этом тонкий, приятный, остроумный. Банкет у журналистки заканчивается. Тосек подходит ко мне и просит: «Зайди ко мне на минуту, я живу в этом доме».
Комната у него грустная: черный стол, черные скамейки, черно-белый портрет Кантора. «Мы дружим, — хвастается Тосек. — Этот портрет подарил мне Кантор». Я, смущенная, сажусь. Он достает коньяк и говорит: «Мы знакомы несколько часов. Я ничего о тебе не знаю. Но я чувствую, что именно ты можешь мне помочь. Да, я тебя не знаю, но знаю, что ради тебя я буду лечиться». Тогда я еще не знала, что этот тридцативосьмилетний мужчина смертельно болен. Теперь уже знаю. Обычно я держусь, у меня все хорошо. Я весела, развлекаю Тося, не даю ему скучать. Но бывает, что я не выдерживаю и начинаю глупо, прилюдно, так отчаянно плакать, что мне даже стыдно.
Лондон 12 января 1974 года
Дорогая моя!
Что я могу тебе сказать кроме того, что очень тебе сочувствую? И все же я скажу тебе, что думаю. Начну с самого плохого: на месте Тося я ни в коем случае не согласился бы ни на какой компромисс, ни на какую попытку продлить свою жизнь. Знаешь, как умер Чехов? Врач хотел делать ему холодные компрессы, но он отказался и попросил бутылку шампанского. «Я так давно не пил шампанского», — сказал он. Выпил стаканчик, улыбнулся и умер. Может, Тосек счастлив? Может, он хочет умереть? Любовь часто сопутствует желанию смерти. Помню, как сильно я хотел умереть, когда был с Робертом. Говори, как Фауст: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Ты же знаешь, что любовь умирает. А тебя еще ждет жизнь, полная воспоминаний. Таинственным образом Тосек останется с тобой навсегда. Так остаются только мертвые. Живые в конце концов всегда уходят, даже если по-прежнему лежат с тобой в одной постели.
Люблю тебя. Твой Анджей
15 октября 1974 года
Анджейка, мне пришло в голову, что я тебя разочаровала. Ты, должно быть, думал, что я не способна на настоящие чувства, поскольку в этой печальной ситуации после смерти Тосека написала Юреку — это моя старая любовь. Но если бы не печаль, я бы никогда не отправила этой открытки.
Бася говорит, что Юрек похож на Тосека. Она права: он тоже некрупный, деликатный, полный очарования. Тоже мифоман. И тоже слишком много пил, курил. Тоже развелся и, как Тосек, был на ножах с жизнью. Даже профессия у них одинаковая: Юрек — фотограф. Я не рассказывала тебе обо всем, потому что была в больнице. Была операция, причем даже весьма серьезная. А теперь меня ожидает очередная «операция», которой я боюсь. Представь себе, это замужество. Воспользовавшись больничным, я пишу рассказ, который называется «Странная смерть Аркадия». Скоро пришлю тебе. Пришлю тебе также мою научную работу — книгу об убийствах. Тебе не обязательно это изучать — достаточно прочитать дарственную надпись. Ты знаешь, что я защитила диссертацию? Если хочешь, можешь теперь меня больше уважать.
Лондон, 26 ноября 1974 года
Дорогая!
Ах как это чудесно! Поздравляю, обнимаю и благословляю! И с замужеством, и с диссертацией. А уважать тебя еще больше, чем сейчас, не буду, потому что больше уже просто не могу. Обязательно пришли свой рассказ и книгу. Представь себе, что я тоже пытаюсь писать — не музыку, а прозу. Причем на английском. Мне недавно предложили написать книгу — автобиографию. И я начал баловаться писательством. Самым трудным было раннее детство: я мало что помню из этого периода. А я стараюсь писать с точки зрения меня тогдашнего: например, бомбардировка Варшавы была для меня — в возрасте четырех лет — отличной забавой, а все то, что происходило в гетто, я считал совершенно естественным. Гнев и ужас — это дело читателя, я ничего такого не чувствовал. Откуда я мог знать, что все меня окружающее является ненормальным, коль скоро я не помнил ничего другого?
Варшава, 11 декабря 1974 года
Дорогой Анджейка! Я ужасно забегалась в связи со свадьбой.
14 января 1975 года
Наверное, я никогда не закончу это письмо, потому что Юрек постоянно целует мои руки и мне нечем писать.
Лондон, 14 октября 1975 года
Халинка!
Пришел твой рассказ. Ты мой любимый, сумасшедший и, к счастью, неизлечимый Гений! Кафка — щенок. Вот как надо писать. Твой Аркадий, убежденный, будто люди только тем и занимаются, что наблюдают за ним, очень смешной и удивительный!
Все мы Аркадии, хотя большинство как-то с этим смиряется. Двадцать восьмого октября в Лондоне состоится первое исполнение моего фортепианного концерта.
Все страшно волнуются.
Музыка: фрагмент Второго фортепианного концерта Анджея Чайковского.
Недлендс, 27 марта 1976 года
Дорогая!
Фортепианный концерт, благодаря гениальному исполнению Раду Лупу, имел ошеломительный успех, и это так меня мотивировало, что я в рекордном темпе закончил Второй смычковый квартет. Мой Первый квартет, который тут играют относительно часто, я посвятил Стефану Ашкенази, а Второй квартет хочу посвятить моим стойким и азартным исполнителям — чудесному Lindsey String Quartet.
Варшава, 5 августа 1976 года
Анджейка, милый, дорогой!
Огромное тебе спасибо за письмо, открытку и деньги. Ты не только освободил меня от долгов, но и позволил первый раз в жизни почувствовать себя богатой! Юрек тоже благодарит, ибо, как муж богатой жены, начал предаваться художественным увлечениям. Он сейчас снимает с одним молодым оператором фильм о вампирах на станции переливания крови. Там вампиры должны питаться, не используя клыки, — прямо из пробирок. Они танцуют от радости, завидев отряд солдат, которые спешат сдать кровь. Фильм заканчивается гуманитарным лозунгом «Стань почетным донором». Юрек говорит, что это политический фильм. Интересно.
Молодой оператор, тот, что работает с Юреком, влюблен в Басю. Его отец купил себе виллу и хотел предоставить им свою шестикомнатную квартиру. Но Бася не хочет. Она говорит, что эти шесть комнат пригодились бы только затем, чтобы было куда убегать от молодого оператора.
Лондон, 16 октября 1976 года
Мордашка! Стократно благодарю тебя за это очаровательное письмо. Я снова вернулся к написанию оперы «Венецианский купец», но до окончания еще далеко. Видимо, мне нужно назвать эту оперу «Извечные песни». Знаешь, я очень люблю играть на фортепиано, точно так же как после двадцати лет совместной жизни можно все еще любить жену — с примесью смирения и терпения, а вот композиция меня просто всего поглощает, как самая большая любовь. Обнимаю тебя и целую множество раз. Поделись этим с Басей.
Варшава, 15 июня 1977 года
Дорогой Анджейка!
Оправдались самые худшие ожидания. Болезнь Юрека — это рак легких. Спасибо тебе, что ты приглашаешь Басю на каникулы. Спасибо, что хочешь помочь.
Лондон, 28 июня 1977 года
Дорогая Мордашка!
Сегодня одновременно пришли письма от тебя и Юрека. Я удивлен и поражен его оптимизмом. Значит, он не знает! Ты обманываешь его. Обманываешь, потому что любишь.
Сейчас напишу Юреку. Обнимай Басю — я ее жду. Прижимаю тебя к себе и целую в заплаканные глаза.
Твой Анджей
Камнор/Оксфорд, 19 июля 1977 года
Дорогая Мордашка!
От всего сердца спасибо тебе за письмо, уморительные сувениры, каскад восхитительных подарков, а больше всего, конечно, за Басю. Она только что приехала и сейчас принимает ванну. Я открыл бутылку красного вина. Сейчас будем пить за твое здоровье.
Камнор/Оксфорд, 4 августа 1977 года
Дорогая Мордашка!
Ты была права, Бася очень деловая: она уже нашла в Лондоне языковые курсы, работу и жилье в студенческом общежитии. Все эти вопросы она решила сама. Я получил от нее милое, забавное письмо.
Пытаюсь ее убедить заканчивать предложения, но она не всегда желает это делать. В предыдущем письме она написала: «С одной стороны ты мне снишься, а с другой». Я спросил: «А что с другой?»
Она прислала мне открытку с объяснением: «Автор предложения „с одной стороны ты мне снишься, а с другой“ хотел в нем выразить».
12 июля 1978 года
Дорогая Мордашка!
В последнее время я очень взволнован, потому что нашел тему для новой оперы. Это потрясающая пьеса под названием «Полное затмение» — о внутреннем кризисе, который заставил девятнадцатилетнего Рембо навсегда отказаться от творчества. Автор пьесы, Кристофер Хэмптон, дал мне вчера разрешение. Только никому об этом не говори, потому что это чертовски трудная тема и наверняка из этого ничего не получится.
Ах, Мордашка, любимая работа так поглощает человека, что ему уже ничего другого не нужно. Это уже не работа, это любовь! И именно это я тебе рекомендую. Потому что люди сходят с ума, умирают или просто уходят, так что влюбляйся в то, чего у тебя никто не может отнять.
Варшава, 31 июля 1978 года
Мой дорогой, любимый Анджей! Юрек умер. Я приехала в день его смерти. Он протянул ко мне руки. Он уже не мог говорить. Ночью потерял сознание. Дорогой, я скажу тебе что-то, чего ты, наверное, не поймешь: у меня обида на Юрека, страшная обида. За то, что он умер! Я знаю, что это звучит абсурдно, но я так это ощущаю. В нем было столько любви, столько чуткости. Прямо перед смертью он написал стихотворение. Оно заканчивается так: Почему я все еще жив в эти неживые времена? Я живу, потому что люблю. Я скучаю и, значит, живу. Живу, потому что верю: завтра снова тебя увижу. Не знаю, имеет ли смысл мне приезжать к вам.
Камнор/Окcфорд, 8 августа 1978 года
Дорогая Мордашка! Я считаю, что ты обязательно должна выбраться сюда в сентябре, потому что именно сейчас тебе нужен отпуск. Приезжай обязательно. Мы с Басей очень тебя ждем!
P. S. Только, ради бога, не выходи уже в этом году замуж! Это не идет на пользу ни тебе, ни им.
Камнор/Окфорд, 31 августа 1978 года
Мордашка!
Шлю тебе свадебные фотографии Баси. Этот симпатичный парень с розой в зубах — твой зять, а лысый старичок, переодетый коровой в бордовый горошек, — это я. Так что у тебя есть доказательство, что я действительно был на этой свадьбе, причем в роли свидетеля!
Сейчас поеду в город, чтобы сделать фотокопию фортепианного трио. Я закончил его после двухмесячного онанизма мозга. Не знаю, получилось ли, но у меня кружится голова от облегчения.
Пока, до скорого свидания!
Камнор/Оксфорд, 7 октября 1978 года
Мордашка, дорогая, итак, ты приезжаешь!
Если ты непременно хочешь привезти мне подарок, то привези «Преступление и наказание» или «Идиота». Остальной Достоевский благодаря тебе у меня уже есть. Целую тебя с карамазовским воодушевлением и нетерпением. Анджей
Музыка: Фортепианная инвенция Анджея Чайковского.
Акт III
Письма
Варшава, 18 ноября 1978 года
Анжейка, я ломаю голову, что тебе написать после той нашей трагичной встречи. Я приехала к Басе в Лондон. Ты сам очень звал меня в Камнор. И я приехала спустя десять лет на несколько дней. И что началось? Что ты вытворял? Ты осыпал меня подарками и устраивал скандалы. Точно так же, как десять лет назад в Лондоне. Скажи, почему так получается, что мы встречаемся как добрые друзья, а прощаемся как поссорившиеся любовники? Иногда я думаю: «Может, на дне моего отношения к нему скрывается сумасшедшая любовь? Безумное желание? Может, я сама об этом не догадываюсь, а он это чувствует?» Но нет! Потому что это я веду себя как старый приятель, а ты меня провоцируешь. Ты говоришь, что быть гомосексуалистом — это «личная трагедия», что ты мечтаешь о «нормальной жизни». Почему ты повторяешь это как заведенный именно мне? В ту последнюю ночь в Камноре ты так на меня кричал, обвинял в трусости, нечестности, холодности, отсутствии спонтанности. Чего ты хотел добиться? На что хотел спровоцировать? На признания? Обещания? Слезы? Ты хотел снова меня унизить?
Камнор/Оксфорд, 23 ноября 1978 года
Халинка!
Твое письмо вызвало у меня восхищение и уважение, но мне трудно на него ответить. И хотя я тебя не люблю, никогда не любил и никогда не полюблю, ты мне так нравишься, что мне трудно от тебя отказаться. Но наши отношения как-то расходятся: ты чувствуешь любовь, а я — дружбу. В результате мы не имеем ни того ни другого. Твоя любовь вызывает у меня жалость и неловкость. Это правда, что ты ничего не требуешь, но здесь речь идет не о требованиях, а о потребностях. А я не умею, не могу и не хочу их удовлетворить. Чем более виноватым я ощущаю себя по отношению к тебе, тем более грубым я становлюсь. А то, что ты принимаешь это со смирением, вызывает во мне еще большее бешенство и презрение. Ты когда-то написала о Басе, что она «независимая и гордая». Постарайся и ты быть такой. Прежде всего — независимой. Тогда я тоже почувствую себя свободным и не буду бояться называть тебя Мордашкой и снова пригласить тебя сюда. Как бы там ни было, умоляю тебя — будь честной! Такой, как в последнем письме.
Варшава, 4 декабря 1978 года
Анджейка!
Твое письмо, видимо, в пути, а я хочу добавить несколько слов к тому, что написала до этого. Потому что теперь я знаю, что, несмотря на неудачные встречи, мы нужны друг другу. Ты — мне, поскольку то, что есть между нами, не грозит реальностью. Это театр, слова, фикция. Несмотря на то что, кроме как на словах, я никогда не давала тебе доказательств своих чувств, ты свято в них веришь! Я тоже в них верю и плачу над отсутствием твоей взаимности так, как Бальзак плакал над смертью Евгении Гранде. Разве это не прекрасно? А ты? Тебе нравится во мне именно этот литературный метод моей любви к тебе. Ты, как никто другой, умеешь подпитывать эти чувства и провоцировать признания только затем, чтобы их отвергать. Ты не признаешься в этих садистских забавах. Даже сам себе. Потому что твое подсознание бездонно, как океан. И лишь время от времени маленькой рыбкой на поверхность выныривает мизерная частичка самопознания.
Камнор/Оксфорд, 16 декабря 1978 года
Халинка, не знаю, для чего тебе это постепенное харакири, но у меня нет желания его наблюдать. И уж тем более я совершенно не согласен, чтобы ты вытаскивала какие-то кишки из меня! На твои обвинения невозможно ответить. Ты говоришь, что мне недостает самопоз- нания? А как это проверить? Ведь в подсознании все возможно! Может, я влюблен в тебя, а может, в Микки-Мауса, а может, самым сокровенным моим желанием является стать далай-ламой?
К счастью, существует простой способ убедиться, кто из нас прав: давай просто перестанем друг другу писать! Если ты мне действительно нужна, пусть даже в подлых, садистских целях, которые ты мне приписываешь, то я сам начну слезно просить письма. Тем более что никто меня так «литературно» не любит, как ты. Прощай, с приветом, твой Анджей
Варшава, 21 января 1979 года
Дорогой Анджей!
Прекращение наших контактов я, так же как и ты, считаю неизбежным. В твоем отношении ко мне кроются сплошные противоречия: именно поэтому между нами нет ни понимания, ни дружбы. Когда я честно говорю тебе приятные вещи, ты говоришь, что я подлизываюсь. Когда я честно говорю тебе неприятные вещи, ты упрекаешь меня, что я «вытягиваю из тебя кишки». Когда я пишу о страсти, это вызывает у тебя «жалость и неловкость», когда я говорю, что страх убивает всякую страсть, тебя это ранит. Когда я веду себя как старый приятель, ты обвиняешь меня в холодности, когда говорю о чувствах, ты велишь мне лечиться. Я не в состоянии соответствовать твоим противоречивым ожиданиям, да и никто бы не смог. Эта игра для меня неприятна, мучительна, и она должна прекратиться. В этом нет моей вины. Желаю тебе всего хорошего. Твоя Х.
Камнор/Оксфорд, 3 февраля 1979 года
Дорогая Халинка!
Со вчерашнего дня я множество раз прочитал твое письмо и даю тебе слово, что редко что мне так импонировало. Раньше ты была для меня не другом, а пленницей. В отношениях со мной ты всегда теряла чувство собственного достоинства и своих прав. В конце концов мне пришлось каким-то образом уязвить твою гордость, чтобы убедиться в ее существовании. С моей стороны это была жестокая работа. А поскольку я по своей природе художник, а не мясник, то мне пришлось испытывать к себе ужасное отвращение. А кого я унизил? Самого себя! Но впервые в жизни унижение меня уже не беспокоит — речь уже не идет о том, кто «сверху» или кто прав.
Сомневаюсь, что ты позволишь себя обнять, но уверяю тебя, что никакие иные резоны меня бы не остановили. Твой преданный Анджей
Варшава, 18 февраля 1979 года
Если бы я услышала по Би-би-си, что королева Елизавета II бросила принца Филиппа, чтобы сойтись с тобой, это удивило бы меня меньше, чем твои последние письма. К сожалению, то, что ты написал, является полным отрицанием всей моей позиции по отношению к людям. Потому что я вечно что-то из себя изображаю. Я играю, уверенная, что «воплощать собою чужие резоны» — это безопасная жизненная позиция. Да, играть я умею. И никто этого не замечает. А ты вдруг заметил, и это меня поразило!
Вчера меня навестил сын моего племянника, трехлетний Павел. Мы играли в прятки. Ему это надоело, он уселся в кресло и сказал: «Все, я наигрался и вырос». Я тоже выросла. Игра окончена.
Телеграмма Камнор/Оксфорд, 7 марта 1979 года
Игра окончена но жизнь начинается + смелости + целую Анджей
Музыка: вторая часть Второго фортепианного концерта Анджея Чайковского.
Камнор/Оксфорд, 9 октября 1979 года
У меня в Лондоне был первый концерт сезона. Вполне успешный. Представь себе, что мой приятель Ян Пенский сделал по фотографии Рембо два просто замечательных портрета. Он их мне подарил. Я ошеломлен: ты же знаешь, что Рембо — это мой дьявол-хранитель.
Ну, пора возвращаться к работе. Сейчас я делаю инструментовку для моей оперы «Венецианский купец». Но сколько времени это отнимает! Верди писал «Аиду» две недели, и она не сходит со сцены уже почти век; со мной будет в точности наоборот.
P. S. В январе еду с концертами в Иерусалим.
Иерусалим, 14 января 1980 года
Дорогая!
Если представить в одном лице Шекспира, Коперника, Христа, Наполеона и маркиза де Сада, израильтяне бы все равно спросили: «А почему он не играет на скрипке?»
Варшава, 10 февраля 1980 года
Милый мой Анджейка!
Спасибо тебе за письмо. Знаешь ли ты, что в конце года мы будем отмечать серебряную свадьбу нашей переписки?
Камнор/Оксфорд, 23 ноября 1981 года
Мордашка, ты пугаешь меня этой «необходимой и срочной операцией». К тому же в газетах все более тревожные новости из Польши.
Я сыграл уже один благотворительный концерт для Польши в Брюсселе, в большом красивом костеле, который был заполнен так, словно сам папа читал в нем проповедь! Костел был окружен кордоном полиции, чтобы предотвратить террористические акты, а может, просто истерику. Внутри было восемь девочек, переодетых краковянками, они все время мешали мне, желая обо мне позаботиться.
Камнор/Оксфорд, 4 декабря 1981 года
Что происходит, моя Мордашка? Ты должна была прибыть сюда в целости и сохранности, а ты даешь себя резать на куски, чтобы получить тебя отдельными посылками? Я не Атрей и даже не Саломея, я предпочел бы проглотить тебя сразу, как рюмку водки.
Гомбровича я не знаю, но, начиная с Шимборской, я готов на все, что ты мне советуешь. Выздоравливай быстрее, скоро мы наболтаемся вволю.
Варшава, 6 января 1982 года
Анджейка, операция прошла гладко, а твои письма (которые пришли уже во время военного положения) и великолепная посылка помогли мне обрести силы.
Сначала врачи сказали семье, что у меня рак, а потом — что рака нет. Поэтому сначала меня все очень любили, а потом уже любили поменьше. В какой-то момент я подумала, что, наверное, мне осталось недолго, и почувствовала себя как тот Дудек из стихотворения Павликовской, который:
Вовсе не хотел ада. Не хотел он и неба.
Ему вообще было неинтересно.
Париж, 3 марта 1982 года
Дорогая Мордашка, наконец-то!
Мы так беспокоились! А оказывается, что ты здорова, письма приходят, газет мы давно уже не читаем, так о чем волноваться? Предлагаю тебе новую игру: давай сравнивать операции. Думаю, я выиграю, потому что, во-первых, у меня их в последнее время было две, а во-вторых, у меня действительно был рак. К тому же дырявая кишка и воспаление брюшины (ах, чего только этот Чайковский не сделает, чтобы обратить на себя внимание!).
Хирург и все врачи настроены очень оптимистично, потому что рак еще не распространился и от него удалось избавиться. Все это произошло в Германии, в Майнце, куда я поехал учить недотеп игре на фортепиано. Я кое-как шевелил языком по-немецки, а они — пальцами по клавишам.
Сейчас я в Париже, потому что врачи не советовали мне оставаться одному, так что я живу у кузенов.
Ну пока, Мордашка. Береги себя изо всех сил, потому что кто-то из нас должен ведь быть здоров!
Варшава, 22 февраля 1982 года
Милый мой Анджейка, где ты? Как ты себя чувствуешь? Умоляю, напиши, я с ума схожу от тревоги!
Утрехт, 16 апреля 1982 года
Дорогая Мордашка!
Все в порядке! Я провел три дня в Майнце, и врачи не нашли ничего подозрительного, так что отменять гастроли повода нет. Сегодня у меня была первая в этом году репетиция, а послезавтра — первый концерт. Играю e-moll Шопена. Если все будет в порядке, передам тебе кассету.
Эпилог
Декорация 2.
Комната Халины. Слушает кассету e-moll Шопена в исполнении Анджея. Требовательный стук в дверь. Халина выключает магнитофон, открывает дверь почтальону, садится, читает письмо от дочери:
«Дорогая, любимая мамочка.
В последние дни реальность казалась мне кошмаром. Я все это время жила надеждой, что проснусь. После возвращения из Италии мне пришло в голову навестить Анджея. Трубку взяла Ева. Я думала, что она ухаживает за ним, но Ева сказала: „У меня очень плохое известие. Анджей…“ Мне так трудно писать это письмо, хотя ты, наверное, уже все знаешь. Я не могла ей ничего ответить, так ужасно я разревелась. Сейчас я переписываю для себя пластинку с квинтетом Шуберта. Адажио играли на его похоронах».
Звучит начало адажио. Свет постепенно гаснет.