Фотография: Фрол Подлесный. Предоставлено пресс-службой фестиваля «Территория»
Десятый, юбилейный фестиваль «Территория», проходивший при поддержке Альфа-Банка, Фонда Михаила Прохорова и банка СИБУР, завершился «Тремя сестрами» новосибирского «Красного Факела» в постановке Тимофея Кулябина.
Джон Кейдж в одной из своих теоретических работ писал о том, что посторонние шумы — это тоже музыка, все зависит от позиции воспринимающего.
Российский театр сложился как театр слова. Театр текста. Слову, произнесенному со сцены, здесь верили больше, чем слову газетному или телевизионному. В тоталитарные времена театр, как и поэзия, становились не только полем смыслов и территорией эстетики, но и островком свободы. Когда же советский режим рухнул, вопросы эстетики снова стали первоочередными, и тут замыленность проверенных столетием текстов, будь то Чехов, или Островский, стала очевидна.
В спектакле Тимофея Кулябина «Три сестры» речью наделен лишь Ферапонт (Сергей Новиков), глуховатый сторож-курьер, которому отчаявшийся Андрей (Илья Музыко) поверяет свои сокровенные мысли. Его отрывистые реплики и вздорное бурчанье звучат как взрыв — в сгущенной тишине четырехчасового действа любой звук становится событием.
Сыграть спектакль на жестовом языке — счастливая идея, точно найденный ключ, вскрывший сложноорганизованную пьесу. Вынужденная немота выстроила новую иерархию восприятия: обостренный слух, не загруженный текстом, внимателен к любому шороху; сама архитектура сцены транслирует смыслы; мимика и жестикуляция, лишенные интонационной фальши, раскрывают характеры и эмоциональные состояния в тончайших нюансах. Отсутствие слов позволяет даже кое-где «дописать» Чехова — кто решился бы на такое? Но здесь действие, раскиданное по разным углам дома, очень насыщенно: и если совсем юный Тузенбах (Антон Войналович), присев на диван подле Ирины, жестами говорит ей о любви, то остальные, уже собравшиеся за именинным столом, тоже молча не сидят: мелькают руки, ладони стучат по столу, быстрые пальцы уверенно чертят в воздухе. Чебутыкин (Андрей Черных) шутливо ерошит волосы задразненному сестрами Андрею, неугомонный Кулыгин (Денис Франк) постоянно вспоминает какие-то неинтересные истории, широко размахивая руками, задевая соседей и улыбаясь во весь рот. Жесты смущенного, мягко улыбающегося Вершинина (Павел Поляков) — плавные, осторожные. Впрочем, уже во втором акте они станут резче. В сцене прощания он вытянется струной перед Ольгой, которая, наверное, тоже тайно влюблена в него и потому так злится на сестру, так боится ее признаний. Потом резко вырвет свою руку из руки Маши (Дарья Емельянова), почти жестоко отбросит ее — скорее испуганный, чем страдающий.
В этом спектакле очень заметно, как течет время. В первом акте Ирина (Линда Ахметзянова) — совсем девочка. Накручивает волосы на плойку, щелкая пультом от телевизора и тихонько пританцовывая перед широкой плазмой. Во втором акте она вернется домой с телеграфа медленно, сгорбившись. Будет шаркать по полу, едва передвигая ноги — как глуповатая тетеха Анфиса (Елена Дриневская). В Ольге (Ирина Кривонос), поначалу молодой, подвижной, чувствуется благополучие и добродушие. Будто это она отвечает за уютное счастье небольшого светло-серого дома. Несколько раз позовет к столу Тузенбаха с Ириной, усмехнется дурацким шуткам Соленого, нежно дотронется до Вершинина, приглашая причаститься к семейному теплу. Позже Ольга, затянувшая соломенные волосы в тугой хвост, станет колючей, деревянной — как механическая кукла.
Спектакль Тимофея Кулябина — это внимательное чтение, очищение текста от налета сотен интерпретаций. Язык жестов дает пространство для подробного проживания роли без риска потери ритма. Едва заметным жестом Вершинин по командирской привычке просит панибратски пошутившего Соленого застегнуть воротничок на мундире. Разодетая Наташа пытается незаметно выскользнуть за дверь, где ее дожидается мелькнувший в проеме Протопопов. Анфиса простодушно радуется подмигнувшему ей Федотику — и можно догадаться, чьего ребенка баюкает она в последнем акте. Старательный Чебутыкин водружает на аляповатый самовар два бенгальских огня, а потом, обиженный и позабытый, остервенело пинает по своей крошечной комнатке пустую картонную коробку. Сюда же, к доктору, сбегает от жены Андрей — читать старые университетские лекции, примостившись у невысокой тумбочки.
Дом Прозоровых в декорациях Олега Головко — несколько размеченных предметами мебели комнат, без перегородок. Комнаты небольшие, без особой роскоши: кровати, шкафы, комоды. Все продумано, все в одном стиле. Квартира-лабиринт. В том, как живет этот дом, тоже есть своя драматургия — с воцарением Наташи значительную часть пространства отвоевывает себе сушилка для белья: новая хозяйка деловитым жестом щупает детские вещички — высохло ли. Жизнь Наташи (Клавдия Качусова) — вокруг колыбельки, колясок, туалетного столика, где она проводит почти все свое время: то мажется кремом, делает маску, разгуливая по дому с выбеленным лицом. А то, положив ногу на стол, сушит феном педикюр. Наташина пошлость входит в этот дом постепенно, выталкивая прежний, чуть архаичный уклад и уют. К четвертому акту дом, где в центре гостиной красовались напольные мамины часы с барабанящим ежечасно солдатиком, превращается в груду безликой мебели, прикрытой полиэтиленом.
У героев спектакля Тимофея Кулябина есть айпады, айфоны и даже палка для селфи. Когда в третьем акте, после пожара, врубают свет, все бегут к розеткам — заряжать гаджеты. Тем не менее, здесь нет пресловутого «осовременивания» — это, скорее, условное временное пространство, где сошлись признаки разных эпох.
Спектакль «Красного факела» можно воспринимать как музыку: закрыть глаза, не читать текст-шпаргалку, бегущий титрами на экране, а слушать, как звучит жизнь. Звуки шагов, звон столовых приборов, стук шахматных фигур на доске. Федотик приносит волчок, ставит на стол — и все почтительно убирают тарелки. Волчок крутится с едва слышным жужжанием — все прильнули головами к столу — чтобы услышать его вибрацию.
В третьем акте, в сцене пожара, возникает ощущение беды, предчувствие новой, окончательной катастрофы: включается и выключается свет, басовито и тревожно мычит в своей комнате пьяный доктор, люди, подсвечиваясь мобильниками, бродят туда-сюда. Кроватей уже не хватает, надувают матрас. К мычанию доктора прибавляется чье-то постанывание. Кажется, что весь дом кричит и жалуется.
В четвертом, финальном акте особенно заметна бездомность — изящество сестер теперь кажется почти героизмом. Высокий столик, на нем фужеры, шампанское. Ирина и Тузенбах прощаются с военными. Здесь, в этих последних аккордах жизни, почему-то особенно заметно, какие все молодые. Добродушны и беспечны Федотик (Алексей Межов) и Родэ (Сергей Богомолов), совсем не стар еще Чебутыкин, и неожиданно молод Кулыгин — без театральных своих усов он наивен и трогателен в своей попытке удержать Машу, все ей простить — склеить осколки разрушенного мира. Неожиданно актуально звучит мотив очевидного противостояния разных миров, разных способов жить: сияющая Наташа с победительной плотоядностью глядит на жмущихся друг к другу сестер. Тут даже жестов не надо — все ясно и так. Перепуганный Кулыгин бросается поднять валяющуюся у стола вилку — лишь бы она ушла.
Сестры кружатся в танце, как будто на миг снова стали маленькими девочками из генеральской семьи — смеются, удивленно прижимают руки к ушам: жизнь вдруг обрушила на них все недоступное прежде богатство звуков. Играет далекий оркестр. Сестры кружатся и кружатся, не заметив, что музыка оборвалась, сменившись каким-то новым, странным, полным угрозы звуком.