Журнал ТЕАТР. – о книге, вышедшей в издательстве “Артист. Режиссер.Театр”.
«Художественный театр после революции. Дневники и записи» – это два дневника со вступлениями и комментариями, одно предисловие-воспоминание Алексея Бартошевича и одно письмо-воспоминание канцеляриста Бутырской тюрьмы А.М. Сырова.
Формально героев у этой книги двое: автор первого дневника – «милый, милый и всеми нами сердечно любимый», как писал о нём Станиславский, заместитель директора МХТ Фёдор Николаевич Михальский, могущественный, всё умеющий организовать, со всеми связаться «Федичка», и автор второго – милиционер Гаврилов, несколько сезонов дежуривший на спектаклях МХТ. «Влюблённый» милиционер. Влюблены в МХТ и, похоже, в актрису Аллу Тарасову. С гимназическим образованием, с дореволюционным театральным прошлым, со знанием дела записывающий: «Удивительно, как люди не могут попасть на спектакль вовремя. В массе – в театр ходят, в особенности, в Художественный – редко, дорого, да и билеты трудно достать: и все же так копаются и задерживаются где-то, что опаздывают, т.е. не принимают мер, чтобы попасть вовремя, не дорожат спектаклем. В прежние годы в Художественный театр забирались чуть ли не за час; а по 1-му звонку сидели уже на местах; после 2-го звонка – дружное шипение и все разговоры прекращались».
Но сколько бы авторов ни было, герой – и записей, таких простых, личных, ни на что не претендующих; и комментариев, обширных, интересно написанных, по объёму все записи превышающих – один. Московский Художественный театр. Уникальность книги состоит в том, что так подробно, так без оглядки на стороннего читателя зафиксированы будни знаменитого театра. Да еще в тот самый момент, когда он пока нехотя, пока исключительно для самосохранения, начинает менять свою сущность, свои ориентиры и делает первые шаги к тому, чтобы превратиться в главный театр СССР.
Два его летописца дополняют друг друга. Михальский протоколирует мхатовскую жизнь с 1920 по 1924 годы, Алексей Гаврилов с 1927 по 1932 и, кстати, не раз упоминает Фёдора Николаевича. Спустя годы они вновь пересекутся. Михальский, уволенный с должности замдиректора и отправленный возглавлять Музей МХАТ, в 1957 году примет на хранение записки Гаврилова. Понадобится еще 63 года, чтобы они встретились на страницах книги.
Благодаря записям Михальского в театр попадаешь со служебного входа. Театр у него начинается именно что с вешалки – с махровой административной повседневности. С репертуарной доски, распределения репетиций, бюллетеней о больных, извещений о смерти, заседаний месткома и прочих малохудожественных событий. Среди первых записей: «III акт “Мудреца” не состоялся, т.к. М.П. Лилина расшибла о дверь голову», или «около 150 человек членов VIII Съезда Советов требовали, чтобы их пропустили на спектакль. …потребовали выгнать публику. Переговоры задержали спектакль на 30 минут, после чего часть ушла».
Делегаты Съезда, кстати, появляются в записях Михальского не один раз, но ведут себя всегда примерно одинаково. «Ввиду того, что в течение всей недели делегаты VIII Съезда осаждали Театр просьбами и требованиями пропустить на спектакль, решено было отменить билеты на места партера и отобрать у публики. Но т.к. явилось огромное количество депутатов, пришлось взять и билеты бельэтажа. <…> Спектакль задержан на 40 мин. В этот день контора была заперта, но делегаты выбили стекло в двери».
Новая реальность решительно вламывается в Камергерский переулок. Михальский как крепкий и вдохновенный хозяйственник немногословен и конспективен. Его дневник – это коротенькие пометки, лишенные особых эмоций. Он весь в административно-деловых вопросах. Засматриваться на то, что происходит на сцене, Фёдору Николаевичу некогда, у него то пожар в гримуборных, то «у Владимира Ивановича [Немировича-Данченко] болит зуб», то «в театре Енукидзе», то «У К.С. [Станиславского] родилась внучка, около которой он дежурит», то Луначарский с лекциями. Михальский близок к основателям театра, особенно к Немировичу, благодаря чему фиксирует особые подробности. «Вчера вечером Вл.Ив. был в Кремле. Он рассказывал, что в воротах его остановили, предлагая слезть с извозчика, но он отказался, сказав, что в противном случае он вернется, несмотря на то, что его вызвали по важному делу». Но и тут без лишних комментариев.
Милиционер Гаврилов – дело другое, благодаря нему оказываешься раз за разом в зрительном зале. Не премьерном, не праздничном, когда «ах, удалось попасть во МХАТ, ах, занавес, ах, чайка, ах, Качалов!», а из вечера в вечер, когда спектакли пересмотрены больше чем по 100 раз, как у самого Гаврилова «Дни Турбиных». Когда начинаешь замечать все накладки. Что не вовремя дали выстрел в сцене «Гимназия». Что Качалов забыл револьвер, а у Лилиной авария с кальсонами, что непорядок с декорацией на «Синей птице», и что, если Елену в «Турбиных» играет В.С. Соколова, то спектакль задерживается минут на 20.
Все эти бытовые подробности, простота повседневности оживляют чрезмерно возвышенную и большинством мемуаристов идеализированную историю Художественного театра, сбивают с неё памятниковый гранит, оставляя живое театральное нутро. Гаврилов не отягощён пиететом и негласным внутритеатральным этикетом. И это бесценно. В каких еще мемуарах прочитаешь про то, как в судках завелась мышь, и её прямо с судками принесли из театра в Леонтьевский переулок, домой к Станиславскому. Или что у Качалова экзема на нервной почве. А у Лилиной неприятный голос.
Просто зафиксированная реальность многое скажет и сверх строчек современному читателю. Вот Гаврилов невольно «выдает» мхатовцев, отмечая, что «накануне Пасхи “Бронепоезд 14-69” гнали так, что он кончился почти на час раньше». И как много в этом наблюдении возникает злободневного: и поставленная в репертуар в канун Светлого праздника революционная пьеса, и желание артистов отметить этот праздник, как прежде, несмотря ни на какие «Бронепоезды».
Гаврилов эмоционален. И еще как! Кроме жизни артистической, течения спектаклей, он фиксирует и нравы публики. И чувствуется, как новая публика ему не симпатична. Он негодует на опоздавших, а еще больше на тех, кто скандалит и требует пустить в зал (тут театр железно стоит на своем правиле – после третьего звонка вход в зрительный зал запрещён). Он с лёгким сарказмом фиксирует советское новшество – приход в театр с детьми, и то, как заботливо выходит администрация из этой ситуации. «Особенное жуткое явление – это когда утром в праздник вместо “Синей птицы” идет “Бронепоезд” или “Дни Турбиных”, тогда дети оставляются пачками. Один раз был случай, когда сразу оставили 14 детей в фойе; начальник пожарной охраны М.Н. Цветов организовал даже для них игры. Когда же вечером оставляются в конторе одиночные дети, то сначала они сидят на кушетке и рассматривают старый журнал, потом ложатся спать; тогда их прикрывают “попонкой” – красным сукном со стола».
Глядя на сцену всегда через головы многих рядов зрителей (его постоянное место было в амфитеатре), Гаврилов выводит интересные закономерности. «Спектакль “Дни Турбиных” расхлябался, это чувствуется по публике. Даже в прошлом году во время и после 3-го действия бывали истерики, ходили с заплаканными глазами, а теперь все проходит равнодушно». При этом дежурный милиционер может дать и дельный совет. И к нему прислушаются. «А.К. Тарасова в шестой картине “Дней Турбиных”, получая отнятый у Студзинского револьвер, бросает его на рояль. Ей передал М.И. Прудкин мое мнение, что женщина, как бы взволнована она ни была, ни за что не бросит на рояль револьвер, с одной стороны, потому, что она бессознательно боится заряженного револьвера, а с другой стороны – она тоже инстинктивно, как музыкантша, пожалеет крышку рояля. Со следующего спектакля А.К. Тарасова перестала бросать револьвер на рояль, а стала класть его осторожно».
А как Гаврилов описывает торжества по случаю тридцатилетия театра! Ему удаётся перенести читателей в этот вечер – возможно, последний праздник истинного МХАТа.
Очень тонко и литературно вплетены в эту театральную повседневность профессиональные комментарии Марии Львовой. Помещенные самым удобным образом – не в финале книги мелким шрифтом, а сразу после каждого описанного Михальским или Гавриловым театрального сезона, они становятся – и совершенно законно – равноправными участниками повествования. Комментарии не только расшифровывают упоминаемые события и лица, но и обрисовывают исторический контекст: какой, например, чисто швондеровский кошмар стоит за лаконичной записью Михальского «К.С. выселяют из квартиры».
Единственное, что нарушает логику книги – это еще один мемуаристический артефакт, записка работника Бутырки Сырова о том, как, даже не в два счёта, а в один, Станиславский, Москвин и Калужский чуть было не оказались в тюремной камере (публикация Марии Полкановой). Записка рассказывает о событиях 1919 года и хронологически должна была идти первой, однако составители книги решили иначе – поставили её в середину. Возможно, письмо Сырова стало бы правильным эпиграфом, ведь тюрьмы и аресты в 1920-е годы были такой же частью жизни, как и поход в театр, и автор первых записок – Михальский – тоже не избежал этой участи, но тогда это задало бы довольно мрачный тон всей книге. Потому что действительно «не задержи А.М. Сыров отправку К.С. Станиславского и И.М. Москвина в Бутырскую тюрьму, неизвестно, в какую сторону повернулась бы история Художественного театра». Их спасло то, что Сыров оказался театралом. Он видел Лилину в 1909 году на выездном спектакле на Раменской фабрике и не мог забыть о произведённом ею впечатлении.
Три мемуариста, любившие МХАТ, встретились в одной книжке. И оказалось, что для истории этого иногда достаточно. Три, потому что предисловие написал Алексей Бартошевич, и написал его так, чтобы читатели тоже полюбили МХАТ. Пусть хотя бы тот, старый, в котором «оркестр – так придумал Немирович – шел по двору, играя этот марш, чтобы в зрительном зале было ощущение прощания с уходящим полком, уходящей жизнью».