Журнал ТЕАТР попросил рассказать о выдающемся режиссере двух людей разных поколений и разных театральных профессий.
14 мая Лев Додин отмечает юбилей. Российский театровед и театральный критик Алексей Бартошевич анализирует художественный метод и творческую личность художественного руководителя Малого драматического театра – Театра Европы, а создатель театра post, выпускник последнего по времени додинского курса Дмитрий Волкострелов вспоминает нелегкий, но уникальный опыт, полученный в процессе учебы у Мастера. Кроме того мы публикуем видео легендарного спектакля Додина “Братья и сестры”, который самое время пересматривать.
Алексей Бартошевич:
– Я происхожу из мхатовской семьи. Все, что делал Московский Художественный театр для мирового и для русского театра XX века для меня – самое существенное не только в театре, но и в жизни. Если говорить о людях современного искусства, которые продолжают дело Московского Художественного театра, для меня это прежде всего Лев Додин, а может быть, только он. Я помню первое впечатление от додинского театра – когда в 86-м году в первый раз в Москву приехали «Братья и сестры», помню невероятную восторженную тишину в зале Театра имени Ленинского Комсомола. Для всех это было не только театральное, но и жизненное потрясение. Я помню, как мы встретились в тогда еще не сгоревшем московском Доме актера с додинскими артистами, совсем еще молодыми, и с самим Львом Абрамовичем. И помню, как мы чуть ни со слезами на глазах говорили им, чем был для нас этот их спектакль. Многие заметили тогда, что додинские актеры не слишком похожи на актеров, какими их обычно представляют, – скорее, на компанию молодых ученых-гуманитариев. Но совершенно то же говорили о труппе юного Художественного театра. Едва ли это случайность.
Помню, как несколько лет назад, когда Додин готовил «Короля Лира», он мне как-то сказал: «Вы знаете, вот мы уже три года занимаемся этой пьесой. И для нас, может быть, и человечески, и художественно это значительно важнее, чем то, какой у нас будет спектакль и будет ли он вообще». Для меня это прозвучало как цитата из позднего Станиславского. Я хочу тут вспомнить «Три сестры» Немировича-Данченко 1940 года – спектакль, который для меня и моих ровесников определил не только то, как современный театр интерпретирует Чехова, но и вообще задачи театрального искусства – проникать в глубины человеческой души, копаться в нюансах и деталях подсознания. И если говорить о том, кто способен работать по этому принципу в сегодняшнем театре – то это, пожалуй, только Додин. Может быть, еще Питер Брук. Я говорю о «Короле Лире», но думаю еще и о додинских «Трех сестрах» – спектакле шекспировского уровня трагизма. Это спектакль жестокий, спектакль, который не оставляет надежд. Когда в финале дом с пустыми глазницами окон, продуваемый всеми ветрами, дом, в котором не живут, начинает грозно надвигаться на нас, – мне этот финал говорит не только о драме героев, он транслирует глубокое отчаяние.
И это же отчаяние пронизывает додинского «Гамлета», который произвел на меня совершенно оглушительное впечатление. Для русской культуры, для русского театра Гамлет всегда был неким человеческим идеалом, зеркалом, в котором люди русской культуры, хотели видеть себя. Не случайно у Пастернака в уста Гамлета вложены слова Христа в Гефсиманском саду. Вот что такое для России Гамлет. И с этой верой, которая оказывается иллюзией – и чем дальше, тем больше ясно, что это иллюзия – беспощадно, трагическим образом прощается Додин. Можно усомниться в том, что мы теперь способны быть на уровне нравственных требований, которые эта пьеса предъявляет к современному обществу, современному поколению, современному человеку. Гамлет Додина оказывается властолюбцем и убийцей. Однако при этом спектакль МДТ тысячью нитей связан с русской гамлетовской традицией. Эта связь скрыта в общем смысле спектакля, в истинно отчаянной гамлетовской боли, которая растворена во всей материи спектакля.
Но переполненное отчаянием творчество позднего Додина одновременно заключает в себе преодоление трагической безвыходности, несет в себе некий свет. Этот свет – в самом искусстве Льва Додина, в художественной гармонии, если не сказать, совершенстве многих его созданий.
Для меня Додин – это одно из самых больших явлений не только в современном театре, в современной культуре, но и в современной жизни. Не страшась банальности, я просто хочу пожелать Льву Абрамовичу долгих лет жизни и несокрушимого здоровья.
Дмитрий Волкострелов:
– В 1999 году вышла книга Анатолия Смелянского «Предлагаемые обстоятельства. Из истории русского театра второй половины XX века», которая состояла из очень интересных развернутых портретов русских режиссеров указанного периода. Я в тот момент уже занимался театром, учился в московском Институте культуры – и думал о том, что надо поступать куда-то дальше, продолжать обучение. И вот выбирая, к кому пытаться пробовать поступать, я в принципе ориентировался на эту книжку. И в 2002 году, когда до окончания мне оставался всего год и курс набирал Лев Абрамович, я поехал не раздумывая. Месяц провел в Петербурге, поступая. Конечно, поступал я не вслепую, не только по книжке – то есть, какие-то спектакли Додина я видел, совершенно точно «Чайку» и «Чевенгур». Но именно в процессе поступления, когда возникло удивительное ощущение, что, кажется, у меня получается – наверное, это было после второго тура, – я посмотрел в МДТ то ли «Гаудеамус», то ли «Клаустрофобию», а возможно, и то, и другое. И помню, что испытал некоторый шок, связанный с тем, что я как-то почувствовал, хоть и поступал на режиссуру: если я поступлю, то, наверное, мне придется делать вот это вот тоже. Я имею ввиду не в художественном плане, а в техническом. Это были спектакли сверхтехничные в смысле актерского пластического, акробатического, вокального, оркестрового и прочего мастерства. И у меня возник даже некий азарт: а смогу ли я, а получится ли?
В итоге да, не смог и не получилось. Не только технически, но прежде всего системно. Хотя поначалу получалось и вроде бы даже неплохо. На втором курсе на экзамене по мастерству, который длился три дня, мы показывали свои отрывки по «Жизни и судьбе» Гроссмана – и там было кажется около восемнадцати отрывков, в которых я участвовал как актер. Курс числился актерско-режиссерским, но у нас не было деления на актеров и режиссеров, как это принято в Москве. Мы все были скорее и прежде всего актеры. Да, существовало такое понятие как «куратор отрывка», но режиссерами мы никогда не назывались и отрывки, которые мы курировали, никогда не разбирались с точки зрения режиссуры с их куратором. Скорее Лев Абрамович начинал их репетировать сам, если ему казалось, что в них было что репетировать. В общем, сначала у меня как будто бы получалось, а потом получаться перестало. И в конце четвертого курса на обсуждении после закрытого экзамена (а со второго курса все наши экзамены были закрытыми, редко какие преподаватели кафедры на них допускались) Лев Абрамович, дойдя до меня, сказал, что надо уметь признавать свои ошибки, и он признает, что Дима, то есть я — это ошибка набора. Я не знаю, что двигало тогда Львом Абрамовичем, потому что в большинстве ситуаций это было бы, скорее всего, катастрофой для студента, услышать такое в конце четвертого курса. Но я помню, что мне было все равно в хорошем смысле этого слова. То есть, было не наплевать, но во мне уже было такое какое-то чувство, что, возможно, я и являюсь ошибкой вашего, Лев Абрамович, набора, но сам по себе я ошибкой не являюсь. Я не знаю, был ли это педагогический ход или какой-то другой, а может быть и не ход вовсе, но еще года два после того, как я все-таки, скорее всего благодаря другим педагогам курса, получил диплом с тройкой по актерскому мастерству, я вел с Львом Абрамовичем бесконечный внутренний диалог. Я жил уже в Москве, пытался заниматься совсем другими вещами, но диалог продолжался, пока однажды он не закончился.
Режиссерского диплома у меня так и нет. Я помню, как-то на четвертом курсе кто-то из нашей условной режиссерской группы спросил Додина: «Скажите, а у нас будет предмет «режиссура»?» На что Лев Абрамович очень честно – этого у него не отнимешь – ответил: «Я не знаю, как учить режиссуре. Меня никто режиссуре не учил». Как мы знаем, это правда: Додин учился на актерском курсе Бориса Зона. И еще Лев Абрамович добавил сакраментальную фразу: «Кто хочет быть режиссером, тот им станет». В результате тем, кто учился в режиссерской группе, в придачу к диплому выдали справки, что мы прослушали курс режиссуры и можем при желании защитить впоследствии преддипломную и дипломную работу по режиссуре. Ведь в процессе обучения было совершенно непонятно, когда это можно делать, потому что ни времени, ни возможностей для преддипломной и дипломной практики нам дано не было. При этом у нас была колоссальная образовательная программа с такими предметами, которых не было ни у каких других курсов. У нас был потрясающий курс мифологии: к нам приходили преподаватели из Академии наук. Например, ученый, который рассказывал нам про Вавилон, писал нам на доске тексты на древнешумерском языке. И так по каждой из мифологий — новый, уникальный педагог. Предмет «Пространственная композиция» нам преподавал совершено легендарный человек Иван Дмитриевич Чечот. А предмет «Литературная композиция» вел замечательный петербургский писатель и драматург Борис Александрович Голлер. Но вот ни времени, ни возможностей защитить режиссерский диплом в процессе обучения у нас не было.
Я задавал себе вопрос: обижен ли я на эту ситуацию? Думаю, что нет. Потому что это был уникальный образовательный опыт, за который я, несомненно, благодарен и Льву Абрамовичу, и Валерию Николаевичу Галендееву, у которого, между прочим, 12 мая был день рождения. И это был исключительный опыт человеческий. Иногда очень радикальный – вероятно, даже слишком: для многих пятидневная поездка в Освенцим, возможно, стала серьезной психологической травмой. И были те, кто, получив этот опыт, решил дальше театром не заниматься. Но, кстати, я должен сказать, что за все время обучения выгнали с курса только одного человека, в самом начале обучения, в октябре – по причине очень серьезного дисциплинарного проступка в общежитии. Выгнали в одночасье и беспрекословно. Все другие однокурсники уходили сами. То есть, если у человека было желание, всем давался шанс что-то доказать, что-то сделать.
Тут еще есть такой момент. По большому счету, как мне кажется, спектакль «Жизнь и судьба» по роману Гроссмана мы могли бы выпустить в конце второго курса. Это был бы хороший, но студенческий спектакль. Но стало очевидно, что Льву Абрамовичу была так важна эта тема, этот материал, эта история — и история, рассказанная Гроссманом, и в целом история катастрофы человечества в XX веке, что он решил выпускать спектакль нестуденческий. И для нас это была радикальная планка, им заданная, которую не все преодолели.
Все, что я говорю, может показаться совершенно неюбилейным текстом и даже критикой. Но на самом деле это не так. На самом деле, все это говорит о том, что Лев Абрамович – человек сложный, сложноустроенный – и именно поэтому он является тем, чем есть, и находится там, где находится. И, конечно, ему присуще своего рода визионерство: он делает то, что ему лично кажется важным и необходимым, что бы ни говорили, и как бы ни считали другие. Он визионер, быть может, в том смысле, в котором был визионером глава фирмы Sony, запустивший и внедривший плеер: ему все говорили, что никто не захочет слушать музыку один, в наушниках, что все хотят слушать музыку вместе, это совместный акт, совместное переживание, ради которого люди идут в клубы и на концерты. Но он сказал: нет, давайте это делать – и в результате изменил мир. Хотя, быть может, это и не очень уместное сравнение.
В общем, в какой-то момент я понял, что Додин – настолько цельный и настолько уникальный режиссер, что, если стремиться и пытаться сделать, как он, то получится заведомо хуже, чем получается у него. А зачем делать хуже? И, наверное, тогда я решил, что мне надо понять: а я то, собственно говоря, что? Какие вопросы ставлю, какие проблемы решаю? Чем я то занимаюсь в этой Вселенной – и театральной, и жизни вообще? К счастью, так оказалось, что среди моих однокурсников есть люди, которые тоже задают себе такие вопросы и при этом в наших взглядах много общего. И мы стали делать свой театр. При этом, я вполне допускаю мысль, что не случайно мы стали работать командой – Лев Абрамович, как известно, создал за свою жизнь очень мощную команду единомышленников, и у него даже была научная работа, которая называлась как-то вроде «Зачем режиссеру нужна компания». И когда мы учились, мы видели, как эта команда работает. К ребятам, моим друзьям, с которыми мы работаем в театре post, я не отношусь как к артистам, а они ко мне не относятся как к режиссеру — это именно команда, компания, но существующая все-таки по другим каким-то законам. Ведь по додинским может существовать только одна команда — его, Льва Абрамовича.
И есть еще одна важная вещь, которую я хочу рассказать в заключение. Периодически мы встречаемся с Львом Абрамовичем на всяческих премиях. И, как правило, получается так, что я подхожу и поздравляю его с очередной премией. А он всегда говорит: «Большое спасибо, я всегда слежу за тем, что вы делаете, много о вас читаю» – и поздравляет меня с успехами, которые есть на тот момент. И при этом обязательно добавляет: «Заходите как-нибудь, поговорим». Я всегда отвечал на это: «Да-да, конечно». А сам думал: ну как это я пойду, когда к нему, что есть общеизвестный факт, даже соратники не всегда могут попасть? И однажды после очередного такого приглашения где-то два, наверное, года назад я его спросил: «Лев Абрамович, а как это сделать-то?» И он ответил: «Ну позвоните Насте – или одной, или другой» – у него две помощницы, и обе Насти. Я подумал: «А почему нет?» Взял у однокурсницы, которая в театре работает, телефон Насти и позвонил. Дальше мы долго утрясали мой визит. Месяца три. То он не мог, то у меня был спектакль. Наконец мы согласовали дату. И часов в девять вечера я пришел в Театр Европы к Льву Абрамовичу в его кабинет – и где-то часа три мы с ним беседовали. И я чувствовал совершенно живой, недежурный интерес с его стороны к тому, чем мы занимаемся – и про ребят ему было очень интересно: как они живут, что с ними происходит. А я при этом задавал ему вопросы о том, чем он занимается, потому что мне в самом деле это интересно, я стараюсь не пропускать премьер в Малом драматическом театре. Ушел я от него в первом часу ночи и, когда мы уже прощались в дверях, Лев Абрамович мне сказал: «Дима, если будут какие-то идеи, мысли, вы приходите»…
P. S. Вспомнил вот еще что. На нашем первом занятии нашего последнего пятого курса Лев Абрамович дарил подарки-книги тем, у кого день рождения пришелся на время каникул. Я был в их числе. И мне был подарен сборник пьес, точнее комедий Шекспира, на обложке которого значилось: Уильям Шекспир, «Комедия ошибок». Я снова не знаю, был ли это осмысленный жест или случайность, но в любом случае это прекрасно и удивительно. И мне кажется — в итоге мне повезло. Спасибо.