На Малой сцене Театра Наций вышел «Живой Т.» – спектакль Данила Чащина по мотивам «Живого трупа».
Лев Толстой пьесу «Живой труп» не жаловал; написал, «балуясь», в 1900-м, да так и оставил в черновиках, не стремясь напечатать. Слава пришла к «Трупу» после смерти автора; в 1911-м пьесу впервые поставили (Станиславский и Немирович-Данченко в МХТ) и экранизировали; с тех пор уже не останавливались – только в СССР про Фёдора Протасова, инсценировавшего самоубийство дабы дать волю жене, сняли с полдюжины фильмов. В новом веке «Труп» не то, чтобы популярен: кроме работы Валерия Фокина, поставившего одноименный спектакль в 2006-м (в 2015-м вышла вторая редакция, уже под названием «Третий выбор»), и вспомнить нечего. Что странно: ок, развод перестал быть таким мучительным процессом, как в царской России, никаких ухищрений от супругов, не сошедшихся характерами и утомлённых друг другом, ЗАГС не требует. Подаривший всей затее название сюжетный ход – сбежавший муж изображает свою смерть, чтобы освободить жену от брачных уз и не быть помехой её новому замужеству – привязан к прошлому (и вдохновлялся Толстой реальным случаем из уголовной практики). Но остальное-то всё – вне времени: гордость и страсть, неразрешимые душевные терзания, любовный многоугольник. Толстой, не исключено, своего собственного текста побаивался – ибо задел самое потаённое-сокровенное: страх не быть любимым – и страх им быть.
Архаику текста Чащин безукоризненно устраняет при помощи своего постоянного драматурга Юлии Поспеловой; собственно, уже пролог, в котором Фёдор Протасов – или, точнее, пока ещё сам актёр, Дмитрий Лысенков – мелким бесом выпрыгивает на сцену и хохмит «На словах я Лев Толстой, а на деле – пфф простой», настраивает на то, что дословно по Толстому не будет. Лысенков задаёт интонацию ёрнической исповеди – мол, слушайте, как дела обстояли; ужо сейчас пожалуюсь, как не было изюминки, не было игры, «а мне надо было забываться». Хотя где-то именно дословно, без клоунады и будет: придуманные герои разрастаются до реальных живых людей, потому что Фёдору и Лизе доверены интимные откровения из дневников Льва Николаевича и его жены Софьи Андреевны. Чащин перемежает действие пьесы допросом, который учиняют не судейские (чиновник-вершитель возникнет ближе к финалу), а потусторонние силы; голос – в хоррорах таким часто говорят маньяки, скрывающие лица за искажающими звук железными масками) – вызывает супругов для дачи показаний на авансцену. Вопросы одинаковые. Отвечают по-разному.
«Вспомните первую ссору». Она плакала, потому что боялась остаться одна в чужом доме, он: «не помню; из-за платья? что-то незначительное, замазали поцелуями». «Что вам больше всего не нравилось в вашем супруге/вашей супруге?» Она говорит, что «его ко мне отношение», провоцировавшее ощущение собственной будничности; «прости» сказал всего раз за долгие годы; ни в чем не поощрял. Он твердит про эгоизм, исключающий «всё, что не она», про то, как умела всё обмельчить.
Запад никогда не поймёт Восток. Движется портал, придуманный художником Николаем Симоновым, делит сцену поперёк, на мужскую и женскую половины. Слева – часть добровольного изгоя Протасова, стол для кутежа с секси-цыганкой Машей, бокалы, пенящиеся блёстками, справа – часть Лизы: дом, очаг, ребёнок. Вдоль сцена тоже разделена неподвижной стеной с оконцами – в одно из них будет нервно курить Лиза. Что за стеной, мы не видим, но по жадно рыскающим лучам софитов (художник по свету – Иван Виноградов) логично предположить, что мистический танцпол, прибежище экстаза, где и игра, и изюминка, и вообще всё по чему тоскует Протасов.
Впрочем, спектакль не только про такую вечную абстракцию, как «мужское – женское»; спасибо “вечно живым” Толстым – их откровения дают «Живому Т.» кровь и почву. Роль Лизы – выдающееся актёрское достижение Елены Николаевой; у Толстого героиня явно бледнее «заглавного» персонажа – не то здесь. Дмитрий Лысенков – бесподобный трагикомический актёр, и Протасова играет обречённым паяцем; в лучшие моменты это клоунада уровня Олега Даля, порой – «Большая цирковая программа». Логика такой надсадной фарсовой игры очевидна: когда вслед за Толстым берёшься говорить о невыразимой словами душевной боли, жажде невозможного и страдании, что точит сердце, так только и получится, так только и проймёшь. А Николаевой ёрничать не нужно: её героиня, в отличие от неисправимого инфанта Фёдора, взрослый человек. Только закусит губы, слушая, какую ерунду несёт он на мистической «очной ставке». На словах он Лев Толстой, а на деле – мальчишка, готовый при ссоре собрать холщовый мешок и в Америку сбежать. Трус, который боится самой жизни, её превращения в «вечную опасность».
Живые, подлинные герои. Но чистый реализм – не то, чем увлечён Чащин, и ведущим персонажем спектакля становится тот, что определён в программке Живым трупом (Георгий Иобадзе) – бессловесный танцор-мим, чьи пластические экстраваганцы поставлены Александром Андрияшкиным. Я счёл его появление данью актуальной театральной повестке по стиранию границ физического и драматического театра; увидел в танцующем трупе во всех отношениях «лишнего человека», где-то буквально, а где-то метафорически путающегося в ногах у героев. Многие актеры в «Живом Т.» вовлечены в карнавал со сменой личин: по две роли у Людмилы Трошиной, Елизаветы Юрьевой и Виктора Кулюхина (друг матери Каренина и судья); запутавшегося в себе самом хамелеона играет Лысенков. За «приземленность» отвечают Николаева и Олег Савцов в роли второго, «нелегального» мужа Лизы Каренина – и этот осмысленный бытовой реализм их характеров становится искрой, приводящей в движение весь бравурный и многокрасочный сценический механизм.
В спектакле обманчиво неторопливое начало – пока Лиза не найдёт мужниного письма и не покрушит молотком свадебное фото под рейверский трек «Свадебная» группы «Хлеб»: «У неё колечко, у него колечко, в унисон бьётся их сердечко». «Колечко» звучит как «горячка». Однако сам спектакль горячечности сторонится. В нём есть рациональное, подкреплённое дневниковыми заметками Толстых понимание того, чем заканчиваются заключённые на земле браки, но нет надрыва – показательно, что вены на руке Лиза метафорически разрезает чёрным маркером, без крови.
В финале – почти как мораль в голливудских фильмах – приговором звучит популярная цитата из Толстого: «Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, то есть освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это все равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам». Сам Чащин – насколько я могу судить по его постам на фейсбуке – о разбойниках пока лишь наслышан и знаком только со светлой, безболезненной стороной брака. Режиссёр другого поколения и с другим жизненным опытом так легко такую трудную тему вряд ли бы принял. А молодость всегда хочет танцевать – и обилие музыкальных треков превращает «Живой Т.» в забористый диджей-сет, делает высказывание на болезненную тему доступным и нетравматичным. Т. – это театр.