СПЕКТАКЛЬ: «Гамлет»
РЕЖИССЕР: Лев Додин
ТЕАТР: МДТ — Театр Европы
Первое и главное, что создает атмосферу спектакля Льва Додина, — почти физическое ощущение вакуума. Безвоздушного пространства. Героям спектакля нечем дышать.
Строительные леса, которыми художник Александр Боровский обнес сцену, затянуты белым полиэтиленом; планшет сцены снят, вместо него — обнаженная решетка перекрытий с зияющими прямоугольными провалами. Люди в этом неуютном пространстве, в отличие от других постановок Додина (скажем, от тонко прорисованного «Вишневого сада»), выписаны очень крупными, даже грубыми мазками. Гертруда (Ксения Раппопорт) в майке с портретом Клавдия и надписью This is my king жеманно постукивает друг о друга лакированными красными туфлями на высоком каблуке (в пару к ним — красные мокасины Клавдия), когда одетый в черное Гамлет упрекает ее за то, что «целы башмаки, в которых…». Гамлет Данилы Козловского, у которого на майке жутковатый сдвоенный портрет его самого и отца (то же лицо, только лет на тридцать старше), стремится к власти. Офелия Елизаветы Боярской (с портретом Гамлета на груди) — к любви Гамлета.
Но еще сильнее, чем ясность помыслов, бросается в глаза намеренная неэстетичность, неприглядность существования героев. Гертруда и Клавдий (Игорь Черневич), отправив Гамлета в Англию и наконец оставшись наедине, судорожно стягивают с себя одежду. В зал вбегает полусумасшедшая Офелия, уже потерявшая брата (Полоний и Лаэрт в этом спектакле — один персонаж, которого играет Станислав Никольский), обожженная нелюбовью Гамлета и собственной женской неудовлетворенностью, и — от обиды, зависти, отчаяния и злобы — кричит, принимая на себя роль обличителя-Гамлета: «Стыдливость, где ты?!». Три раза она вбегает и исчезает опять, пока до предела раздраженный Клавдий не бросается за ней как есть: в рубашке, красных мокасинах и без штанов. За ним бежит полураздетая Гертруда. Офелию они убьют, сбросят тело с третьего яруса лесов в прямоугольный проем пола и так и застынут, глядя вниз — с голыми ногами, от вида которых становится зябко. Еще раньше Офелия, чтобы привлечь Гамлета, бросит ему из-под сцены розовые стринги — Гамлет поймает этот вызов, прервет монолог и поспешит за ней. После ее смерти могильщик вновь бросит их Гамлету, но только уже из могилы.
Есть от чего поежиться — как и во время монолога Лира, который читают в спектакле приезжие актеры:
Творите блуд —
ведь Глостеров ублюдок
К отцу добрей, чем дочери мои,
Зачатые на простынях законных.
[…]
Совокупляйтесь! — мне нужны
солдаты.
(перевод Осии Сороки. Прозаический текст, звучащий у Додина, стилистически ближе всего именно к нему).
Этот спектакль, почти плакатный по средствам выражения, намеренно неэстетичный, ждет от нас чуткого, предельно внимательного восприятия. В нем столько мелочей, которые так просто не заметить! Сидя на авансцене и слушая безумные речи Офелии, Гертруда и Клавдий складывают из бумаги по цветку. Цветы так и останутся лежать на сцене, но когда вниз будет сброшено тело Офелии, за ним слетят из рук убийц две небольших бумажных вертушки. Тихонько вращаясь, они спланируют вниз. Эта странная бумажная рифма придает сцене оттенок грустной иронии.
Вообще, если сравнивать спектакль, показанный во время московских гастролей на «Золотой маске», с тем, что я видела в МДТ на три месяца раньше, в нем заметна одна тенденция — нарастание печали о совершающемся зле. О людях, зло совершающих, о мире, злом переполненном. Перед самым финалом, когда подряд покончат с собой Гертруда и Клавдий, а потом и Гамлет, быстро насладившийся своей победой, из зрительного зала к авансцене подойдут три приезжих артиста — три корифея МДТ: Сергей Курышев, Игорь Иванов, Сергей Козырев. Они немые зрители развязки, свидетели ее. Они же судьи.
Другая тенденция — постепенное скатывание в смерть. По отзывам о премьере можно предположить, что раньше спектакль начинался с более высокой точки, с отчаянной жажды Гертруды, жажды жизни и любви — чтобы после прийти к финальной пустоте. Частично это просматривается и сейчас. В начале мы видим Гертруду с короткой стильной стрижкой, очень ее молодящей, но в момент разговора с Гамлетом она вдруг в прямом смысле рвет на себе волосы — парик! — и рассыпаются седеющие космы.
Те, кто смотрел «Гамлета» на премьере или сразу после, говорят и пишут о «бешенстве риска», о безумной страсти и силе Гертруды — Раппопорт, которая, как вихрь, закручивала действие. Которая, конечно же, сама убила мужа. В устах которой совсем не удивительна фраза леди Макбет: «Кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови!» Видевшие спектакль год спустя допускают, что никакого убийства не было вовсе — это все плод маниакального воображения Гамлета. Что изменилось за этот год? Похоже, предельная и страшная самоотдача актрисы, ненависть и страсть Гертруды сменились усталой злобой и печалью.
Что лучше — не знаю, больно уж разные получаются спектакли. Но по существу они, как кажется, об одном. Так вот — о чем?
Уже была предпринята попытка проанализировать этот спектакль как политический — не выходит. Он распадается на части и, выдав ряд логических противоречий, теряет всякий смысл. Идея прочесть его как ряд исторических знаков с жестко закрепленным смыслом (стройка — перестройка, судьба демократии в России и т. д.) обречена на провал. Ясной картины не дает и объяснение, предложенное самим Львом Додиным в сопроводительном тексте: это спектакль про крах и двойственность идей гуманизма.
Скрещивать мечи в спорах о том, постмодернизм это или не постмодернизм, постдраматический театр или драматический, тоже можно долго, но и это не дает ключа к пониманию того, что мы видим на сцене. Однако этот спектакль, не поддающийся классификации по столь многим параметрам — эстетическим, стилевым, политическим, — становится необычайно ясен, когда речь заходит о действии зла и смерти на человека.
В самом начале я обмолвилась об ощущении вакуума, рождаемом этим спектаклем. Кажется, самое время к этому вернуться. Если «Вишневый сад» Додина был напоен воздухом и светом, то в пространстве «Гамлета» темно и душно. И там, и там двери в зрительный зал несколько раз открываются, и в них врывается теплый желтый свет. Но если в чеховском спектакле это были белые верандные двери с окнами, то здесь — глухие черные. И какая музыка врывается в зал через эти двери — «Танго в сумасшедшем доме» Альфреда Шнитке! Страстное, тягучее, томное, но при этом тоскливое, а временами почти жалобное. Там, за дверями, праздник, но боль-ной, чумной праздник. Из этого праздника возникают слитые в танце Гертруда и Гамлет. Это — самое начало спектакля.
Одна из возможных этимологий слова «ад» — от греческого «невидимый», «погруженный во мрак». Так вот, перед нами ад в самом прямом смысле этого слова. Абсолютное и непроницаемое царство смерти. И из этого ощущения абсолютной власти смерти вырастает весь спектакль.
Вот хотя бы самоубийство Гамлета. С точки зрения прямолинейного психологизма оно необъяснимо. Шел к власти, ни перед чем не останавливаясь, наконец дошел, сведя попутно в могилу всех действующих лиц. Радуйся — ведь этого и добивался! Но тон спектакля с самого начала такой, что мы знаем: радоваться Гамлет разучился. Ему остался лишь злобный азарт, который он в последний раз попытается разжечь диким победным танцем — и не сможет. Кончился завод. «Не мог бы вам дать ничего, сэр, с чем расстался бы охотней. Кроме моей жизни, кроме моей жизни, кроме моей жизни». Выходит, он шел к смерти — не к власти, а к смерти, всю дорогу пытаясь себя обмануть. «Я справедливость все ж восстановил и трона своего добился!», — эти слова Гамлет кричит в пустоту, и гулкое эхо отвечает ему.
А что же призрак? А что такое призрак вообще? Вестник из загробного мира, вестник смерти и беды. И здесь это, конечно же, сам Гамлет. О нем, именно о нем говорят Гертруда и Клавдий, когда вдруг произносят реплики стражников: мол, он, точно он, такой, каким был при жизни! Гамлета-отца они ненавидели и убили. И вдруг возвращается из Виттенберга сын, и оказывается — вылитый отец. Да еще и обожествляющий отца, одержимый идеей за него отомстить и занять его место. Показывает им жуткое представление, в котором выводит тень отца на сцену (ведь именно отрывки из «Гамлета» играют по его просьбе приезжие актеры). Но и на этом не заканчивается череда пугающих перевоплощений. Гертруда и Клавдий отправляют его на смерть, загоняя под сцену, в могилу, и закрывая доской, как прежде всех умерших. Но тут вбегает Офелия и кричит слова Гамлета. Она страшна им не своим безумием, не обличительными речами, а тем, что ведет себя так, словно бы в нее вселился Гамлет! Вот потому они и убивают ее. А Гамлет выживет и вернется. И тогда-то выпьет яд Гертруда, а за ней и Клавдий: «Ты победил!» Но горе тому, кого смерть выберет своим орудием.
И плазменный экран с инаугурационной речью безликого президента — Фортинбраса уже как будто и не нужен. Потому что в этом лучшем из миров ничего не меняется к лучшему.
В финале выходят старые актеры и с горечью глядят на экран. Они дают нам в этом хаосе какую-то опору, но не дают надежды. Эти актеры — уходящее время, они могут оплакать будущее, но они не в силах его изменить.