Журнал ТЕАТР. – о спектакле режиссера, показанном на Театральной Олимпиаде в Петербурге на сцене театра «Балтийский дом».
«Эдип» был поставлен Уилсоном в прошлом году, премьера прошла в Гранд театре Помпей – амфитеатре под открытым небом. Сложно представить более удачную сцену для канонической трагедии Софокла, чем амфитеатр III – II века до н.э. – фактически, то пространство, для которого две тысячи лет назад и создавался этот текст. Пространство, где трибуны вмещают 5000 зрителей, вместо потолка – небо, а в качестве задника – живописные руины, тени пиний и кипарисов, рядом с которыми человек непременно должен почувствовать себя так же растеряно, как Эдип, ведущий неравную схватку с собственной судьбой.
«Я не интерпретирую, я создаю», – говорит Роберт Уилсон о своих спектаклях, похожих на огромные инсталляции, полотна, в которых без труда узнается авторский стиль: выбеленные лица актеров, четко выверенный ритм, пластика, никакого жизнеподобия – все, что происходит на сцене, похоже на сон. Контраст света и тени, звука и тишины, музыкальной гармонии и диссонанса. Партитура света – главный элемент пространства – членится по горизонтали, вертикали, зонам, планам, окрашивается в разные тона. От текста Софокла в спектакле остаются фрагменты, в которых пересказывается фабула, краткое содержание трагедии, например: «Эдип женится на Иокасте, вдове царя Лая. У них родятся четверо детей». Фрагменты текста произносятся на разных языках по несколько раз подряд, в том числе голосом самого режиссера, для которого древнегреческая история о судьбе и роке становится поводом поговорить о своих собственных смыслах.
«Интерпретация – это дело зрителя. Для меня основная линия в «Эдипе» – что именно мы видим в ту секунду, когда моргаем или спим? Ведь организм человека функционирует в любое время суток. Я живу в Нью-Йорке и когда едешь в метро, постепенно перестаешь видеть и слышать то, что происходит вокруг. Даже если кого-то убивают на твоих глазах, можно просто этого не заметить. Вот так странно функционирует наше зрение. Поэтому для меня одна из самых интересных линий в спектакле, как мы, закрыв глаза, видим ту долю секунды, когда моргаем. Что за мир там? Негатив нашего или мир, который мы придумываем себе сами?».
«Эдип» начинается с резкого, дисгармоничного музыкального пассажа. Свет на сцене гаснет. После небольшой паузы темное пространство сцены и зрительного зала заполняет мелодия – по контрасту с первой – умиротворенная, тихая. Режиссер играет с зрительскими фокусами восприятия – дает картинку, но заглушает слух, а потом – ровно наоборот. Постепенно темное пространство вытесняет желтый, похожий на солнце, свет софита, висящего посередине сцены. Мужская фигура – ее тень – обретая все более и более четкие контуры, медленно движется к источнику света. Это Эдип (Михалис Теофанус) – чем ближе к разгадке своей судьбы, тем ближе к прозрению и слепоте одновременно. Подойдя вплотную к бьющему в глаза софиту, он видит яснее всего и в то же самое время, не видит уже ничего. Так, минимальными сценическими средствами Уилсон решает главную драматическую коллизию пьесы.
Спектакль фантастически красив, как и любая Вселенная Уилсона, но в «Эдипе», помимо фиксации драматических соотношений в переменах ритма, света, звука – есть сцены, которые невероятно самодостаточны, как будто несколько инсталляций поместили в одну под названием «Эдип». Так в центр пустой сцены выходит элегантная женщина в шляпке с вуалью (знаменитая Ангела Винклер), садится на единственный стул, высвеченный прожектором. Под раздающийся из динамиков тягучий неспешный текст, повторяющийся на нескольких языках: «Кто я? Кто моя мать? Кто мой отец?» из одной кулисы в другую медленно идут темные силуэты не актеров, не персонажей – некие фигуры, несущие с собой все новые и новые стулья. Фигуры одна за другой уходят, а пространство сцены постепенно заполняется стульями. Но каждый из них пуст. Только женщина с неизменной улыбкой стоит посередине. И если это не размышление об одиночестве, то что же еще?
«Эдип» – продолжение всех моих работ. Я начинал со спектаклей, в которых не было слов, но постепенно начал их добавлять. Иногда я работал в полной темноте, чтобы услышать все грани звука. Это немного напоминает просмотр телевизора с выключенным звуком, когда концентрируешься на деталях: мимолетное движение брови репортера или что-то еще. Как только ты обращаешь на это внимание, начинаешь читать язык тела, понимать, когда тебе говорят правду, а когда лгут. Или когда я слушаю радио, представляю актера, комнату, в которой происходит запись, и это определенная свобода, позволяющая расслышать звук или увидеть какие-то отдельные детали. Чем-то мой метод работы похож на объединение немого фильма и радиопостановки. Я всегда работаю над визуальным и аудио планами отдельно, а потом совмещаю их и смотрю, как они будут взаимодействовать и усиливать друг друга. Каждая секунда отличается от другой. В этом и заключается интерес жизни – постоянные изменения. Я сейчас прислушиваюсь и слышу шаги, смех, слышу, как женщина говорит. Эта последовательность звуков никогда не повторится. Прелесть театра в том, чтобы испытать что-то, отличное от обычной жизни. Режиссура – это работа одновременно со временем и пространством. Иногда что-то может быть медленнее, что-то быстрее, тише, громче. Но главное я считаю, что театр – это коллективный опыт, который мы получаем все вместе. А еще это то, чего мы никогда не испытываем в нашей обычной жизни.