СПЕКТАКЛЬ: «я здесь »
РЕЖИССЕР: Максим Диденко
ТЕАТР: Новосибирский «Старый дом»
В основу этой постановки легли тексты Льва Рубинштейна, написанные в 1980—1990-х годах («Программа совместных переживаний», «Новый антракт», «Я здесь»); сам автор определил их жанр как «поэзия на карточках». Прямоугольники картона из библиотечной картотеки, обрывки фраз, отзвуки разговоров — можно только предполагать, кого и с кем; послания из мира московского концептуализма, кухонь и мастерских; письма в бутылке «для своих». В спектакле Максима Диденко текст карточек идет в виде титров над сценой, совпадая с происходящим или остраняя его, ироничным контрапунктом обозначая присутствие автора. А еще из авторского текста отчетливо выделяется, выступает на первый план неназванное: лакуны и умолчания, внутренний, бессловесный текст. Режиссерская история строится по нотам этого второго текста — как история нашего коллективного бессознательного, коллективного тела.
Пространство сцены — белая коробка с плоскостями для видеопроекции, музыка — медитативная электроника (композитор Александр Карпов). Медленно, «цепочкой в затылок» выходят на сцену артисты (перформеры). Почти обнаженные (в белье телесного цвета) — важно заявить тело как инструмент пребывания «здесь и сейчас»; разное, неидеальное; тело как знак. Лицо артиста крупным планом транслируется на черно-белом видео, на него наплывает следующее, стирает. На самом деле лица здесь не важны, важен код. Есть код наготы — живого, теплого, частного; в него врезается код власти — из общей массы вылепляются двое (условные М и Ж), облачаются в форму МВД. Следующий шаг — это код несвободы: оставшиеся в шеренге надевают темно-синие робы и кирзовые сапоги. Складывают руки за спиной, отбивают марш на месте, спиной к смотрящим. Грохочут подметки, из-под плоскости-трибуны выплывает еще один код — портрет с усами. Мужчина в брюках с лам-пасами дирижирует движениями и ритмом «кирзачей», их бессмысленным бегом по кругу. Женщина в форме, бесстрастно-прекрасная, как ведущая новостей на гостелеканале, держит видеокамеру, берет крупным планом лица людей в робах. Лица мычат. Текст над сценой напоминает: «Но то, что в данный момент мы находимся здесь и именно в таком составе, действительно прекрасно. Не будем забывать об этом». И это — не издевка.
«Совместные переживания», в сущности, перформанс; как и заявлено в названии — это то, что группе людей (зрителей) необходимо пережить вместе. Темп действия такой тягучий и вязкий, будто замедлен нарочно, чтобы зритель ощутил, как тянутся мышцы и перетекает в пространстве каждое отдельное тело. Артисты театра «Старый дом» (драматические артисты) прекрасно держат форму и эстетику физического театра, и зрителю можно было бы следить только за пластикой, за красивой современной картинкой, если бы не одно «но». Если бы каждая сцена не попадала точно в больной нерв коллективного бессознательного одной отдельно взятой страны.
Вот люди в робах ложатся вповалку, лицом в камеру — поводят головой, провожают взглядом пейзажи за окном условного вагона. Целуют руку, держащую тот самый портрет. Вот человек в форме сидит в профиль, а люди в робах по одному стоят перед ним анфас — как на фотографиях в личном деле. Потом вдруг оползают, уходят вниз по одному, чтобы снова слежаться в кучу — торчат только ноги в сапогах, отстукивающих ритм. «В данный момент мы молчим, но это не значит, что нам нечего сказать». Стук сапог. На видео — лица с закрытыми глазами, мертвые.
Вот шеренга освобождается от своих роб, и люди в форме их снова снимают; высокие, низкие, толстые, тонкие, молодые и не очень, живые — пока. Многоножкой шагают они от одного края сцены к другому, а потом ложатся — мостят собой путь у подножия портрета. «То, что мы переживаем в данный момент, не может не отразиться на дальнейшем». Лежащие тела поют текст как литургию. «Эти сообщения обращены к нам. Они для нас». Хочется сказать — занавес, но на самом деле — антракт.
Второе действие — история о тех же людях, но в сегодняшнем дне. На фоне пейзажей и фактур промзоны (болезненно-цветного, ржавого, обшарпанного, грязного — всей этой бесконечно узнаваемой мерзости запустения) бродят персонажи в современных ярких куртках. Бродят в беспамятстве, потерянные, забывшие. С ними, как с героями текста Рубинштейна, должно произойти нечто («в 14—30»), но они не помнят, что. Ровно в этот момент они сбрасывают куртки, личины (такой-то, такая-то) и снова оказываются в синих робах. «Т. е. это что-то вроде закрученного в тугую спираль «прощай навеки». Финальное многоголосье завершается «уходим врозь, не забывай меня». На пустой сцене остается табурет, куда на прощание выносят раму того самого портрета — уже почти стершегося, а потом переворачивают его другой стороной. «Вот и все». На обороте — черный квадрат.