Герои этого «Сирано» — присутствующие здесь и сейчас, но при этом нездешние и не сегодняшние. О том, чем новая постановка Саши Толстошевой отличается от её прежних и от других спектаклей театра «Около», — Елена Алдашева.
В «Около» с одиночеством на «ты». Здесь могут рассказать об одиночестве всех мастей. Знают, что оно всегда экзистенциально по сути — и потому может быть публичным в прямом и в переносном — театральном смысле. Более того, одиночеством тут могут поделиться, как бы странно это ни звучало. А на самом деле и не странно, раз причина его — чувство соприсутствия вечному, незримому. Любовь, взаимная или нет, жажда любви — всё это тоже формы одиночества или его переживания.
По сравнению почти со всеми постановками «Около», да и с работами режиссёра Саши Толстошевой в других театрах, её «Сирано де Бержерак» подчёркнуто «прост». Это почти конвенциональный сюжетный спектакль — наполненный музыкальными номерами и фонограммой «из динамиков» (редкость для «Около»), со сложно сочинённой световой партитурой, важная часть которой — эстрадные «круги», опрокинутые то на плоскость пола, то на алый занавес. Этот занавес — один из определяющих элементов не только сценографии (художник — сама Толстошева, художник по костюмам — Надежда Бахвалова), но всей конструкции спектакля. Похожий был у Толстошевой в «Беге», который идёт на этой же сцене: там булгаковские сновидения становились частью «Театрального романа», а введённый в действие персонаж Завлит — Мария Погребничко в накинутой на плечи шинели — преследовала Голубкова-Максудова с замечаниями и инструкциями. «Сирано» не просто продолжает театральную тему «Бега» — он строится на ней и ради неё, как горькое признание в любви театру, способному волшебным фонарём высветить беду и высоту отдельного человека. Это очень в духе «Около» и, как ни странно, самой пьесы.
Пространство, которое обнаружится за занавесом, — комната-камера, три стены из мелкого серого кирпича: тюрьма и крепость, кулисы и репзал — всего понемногу. В углу — кровать, одна из её несимметричных металлических спинок изогнута, а на боку намалёвано красной краской «будь готов»: похожая кровать и та же надпись была, например, в «Вишнёвом саде» Погребничко. Сложные внутренние связи, «перетекание миров» в этом театре — норма. Из спектакля в спектакль бродят, например, герои «Гамлета» и того же «Вишнёвого сада», тут тоже появятся — за чеховские цитаты отвечает Д‘Артаньян — Юрий Павлов. Появление этого персонажа воспринимается как часть общей игры, хотя он есть у Ростана. Но здешний Д’Артаньян напоминает и о культовых «Трёх мушкетёрах» Погребничко — задорно-меланхолической панихиде по романтической юности: этот спектакль тоже часть контекста «Сирано». Лучи сойдутся в самом финале — музыкальном номере с участием почти всех артистов спектакля. После смерти Сирано, когда над ним погаснет свет, превратив стоящего посреди сцены Максима Севриновского в чёрный силуэт с неразличимыми чертами, Роксана — Мария Погребничко скажет: «А это, господин Д’Артаньян, наш знаменитый еврейский оркестр… Он ещё существует». «Еврейский оркестр» здесь — образ вечных изгоев, неунывающих артистов-неудачников, о которых любят говорить в этом театре и которые в спектакле Толстошевой становятся главными героями.
На фото – сцена из спектакля «Сирано де Бержерак» © Александр Иванишин / пресс-служба театра «Около дома Станиславского»
Поначалу создаётся иллюзия взаимодействия с культурным мифом — представлением о «французскости». Если в «Сирано» и есть что-то «советское», то это, пожалуй, меланхолия «застойного» кино, которое тут появляется и в качестве прямых цитат. Герои этого спектакля — немножко те, кого можно описать строчками Вени Д’ркина (звучащими, кстати, в «Вишнёвом саде»): «Бродячий цирк мсьё Марсо, / А у вас огромный алый бант, / А я бродяга-музыкант, / А вы крутили колесо» («Я в коем веке помню вас…»). Роксана — смешная девочка в лохмотьях пиджака поверх платья, изящно нелепая в простой тёмной шляпе, перчатках, ботинках на босу ногу. Она поёт песню, подыгрывая себе на губной гармошке, улыбается, смущается, но не сомневается, оберегаемая Сирано, что мир добр — вообще и к ней. В порыве влюблённости в красавца Кристиана (Алексей Артёмов) она становится угловатой и нелепой — со срывающимся высоким голосом, с долгим, деланно-глупым смехом… Роксана-персонаж парадоксально напоминает все французские фильмы сразу, от «Детей райка» до картин Лео Каракса. Но даже в шарже Мария Погребничко — вообще-то эталон «школы Около», актриса микрорисунка и осознанно погашенной эмоциональности — оказывается абсолютно психологически достоверной. Так и всё действие остаётся в русле психологического театра — и это неожиданный для «Около» язык.
В «Сирано» иронично напоминают не только о французском искусстве — хотя, конечно, «бродячие артисты» Роксана и Сирано более всего оттуда. Можно представить их как бы Брелем и как бы Пиаф, даже Марсо или Генсбуром, уличными музыкантами, мимами, кем угодно: у них и совместный «лё спектакль» есть. Но ещё в первом акте (до ухода героев на войну) тут прозвучат, помимо псевдо- и подлинно-французского, и другие языки: немецкий и английский. Почти всегда — в связи с тем, что этот Сирано заворожён луной даже больше, чем в пьесе: сам себе он повторяет строки «Лунатиков» Ахмадулиной, танцует под Fly me to the moon и, заговаривая зубы де Гишу (Алексей Чернышёв) историей о своём фантастическом путешествии, обещает улететь обратно — цитируя не столько Ростана, сколько сочинённого Григорием Гориным Мюнхгаузена. Роксана же поёт на грузинском — который при желании можно даже принять за очередной искажённый французский. Поёт песню на музыку Гии Канчели — мелодия знакома по фильму «Мимино» (рифма «Мимино-Сирано» не прозвучит, но и в ней была бы логика). Та же мелодия, уже без слов, — тема дуэта Сирано-Роксана. Щемящая душу музыка, как в романтическом кино, «включает эмоции» смотрящего — но каждый раз сцена продолжается уже в тишине и оказывается, что драматическое напряжение и лирический «нерв» так воспринимаются даже острее.
Уже в первом акте постепенно станет ясно, что французы с их декламацией и упоением словами тут, в общем-то, ни при чём, а «при чём» — театр как таковой. Сирано — не «суфлёр», конечно, а режиссёр в полном и буквальном смысле слова. «Отсебятина» поверх оригинального текста, которой тут немало, — про мизансцены и чёткие согласные, «работу по системе» и «фантастический реализм» (последнее из уст актёра Вахтанговского театра Максима Севриновского в спектакле Толстошевой — выпускницы «Щуки» звучит особенно смешно — уж они-то знают, про что шутят). С театра, впрочем, тут всё и начиналось. Введённый персонаж без имени, своеобразный непохожий двойник Роксаны — жаждущая любви и бесконечно сочувствующая Сирано то ли помреж, то ли актриса-неудачница (то ли всё сразу) в исполнении артистки МТЮЗа Екатерины Кирчак выходит на сцену первой. Под звуки настраивающегося за занавесом «оркестра» (который появится только в финале) проходит заплаканная женщина. Обернувшись к залу, произносит: «Есть хорошая сторона в томительном ожидании. Оно доводит человека до того предела, когда хочется, чтобы поскорее наступило и потом окончилось то, чего боишься». Звучит этот эпиграф как обычная для «Около» «восточная» цитата, хотя на самом деле это строки из «Работы актёра над собой» Станиславского. Одно другому, впрочем, и не противоречит.
На фото – Алексей Чернышёв, Максим Севриновский и Екатерина Кирчак в спектакле «Сирано де Бержерак» © Александр Иванишин / пресс-служба театра «Около дома Станиславского»
А что же война? Её очень мало по сравнению с текстом пьесы, подробности не важны. Просто война, как и смерть, как любовь и игра, здесь присутствует с самого начала. За занавесом, кроме кровати — только вешалка, на которой висят шпаги. Первые реплики после открытия занавеса: «Как пусто. — Пофехтуем?». От нечего делать здесь репетируют («Здесь всегда репетируют», — многозначительно заметит Сирано) и фехтуют. Фехтуют тихо и шумно: «Больше жизни!» — призывает Сирано-режиссёр повторить сцену смерти «по системе». Фехтуют даже без шпаг — что называется, на ПФД («память физических действий» — часть актёрского образования). Да и «лё спектакль» Роксаны и Сирано — поединок на шпагах, который заканчивается прикосновением острия к сердцу героя: Сирано собственной рукой притягивает кончик лезвия к груди. Здесь постоянно балансируют: главный «лё трюк» Роксаны — шаги по натянутой над полом ленте, а Сирано во время их парного фехтования, не держась, забирается на перекладину спинки кровати. Здесь прячутся среди кукол-«трупов» — в «Трёх мушкетёрах» эти безобидные тряпичные фигуры изображали казнимых в самой жуткой сцене спектакля. Такая вот война: куклы и «умершие по системе» покрывают всю сцену. Роксана ползком выберется из-под кровати, куда её вытолкнули-спрятали, — чтобы весело, со смехом, и легко, как всегда, сразиться со всеми и, побеждая, принять в себя все шпаги. Тогда, еле дыша и буквально собрав их под мышками, Роксана говорит: «Эти письма! Сердце раскололось, / Когда они вошли туда». Израненная любовью, во втором акте она говорит уже иначе и даже выглядит взрослее: вместе с письмами и смертью в её жизнь входит настоящая драма. Эта метаморфоза героини, как, впрочем, и вся пьеса, напоминает о том, что подлинная красота, о которой так много спорят в «Сирано», возможна в двух случаях. Красота в глазах любящего — того, кто любит в тебе неочевидное, любит тебя бОльшего, чем ты, видимый всем остальным. И красота внутренней драмы — личности меняющейся и движущейся, объёмной, пережившей или переживающей глубокое чувство.
Сирано-режиссёр создаёт театр во имя одной актрисы-Роксаны — вполне буквально воплощая слова своего главного монолога: «Скажу, что эта ночь, и звёзды, и луна, / Что это для меня всего лишь декорация, / В которой вы играете одна!». Возможное непризнание, неудача, как и перспектива остаться тем, кто «поэм не создал», для него не так уж важны. Жгучие признания Сирано — по выражению самой Роксаны, «такая мощная и горькая любовь», — оказываются одновременно образом творчества, растворения режиссёра в актёре. «Она его целует в губы, / Целуя в них мои слова», — это, конечно, про то же. Как и главное самоопределение Сирано, которое здесь звучит с особенной болью: «Ведь я же не слова… / я то, что за словами». И не странно, что, говоря о врагах в финале, он кивнёт на зрителей — как всматривался в самом начале в их лица — в поисках желающих умереть на поединке с ним. Театр — прилюдное признание в любви, обречённое быть непонятым или понятым поздно. Но здесь можно попробовать выразить невыразимое — и подвластно это не «словам», не форме, а прозрачному и неуловимому — тому и тем, что за словами.
Просто и жутко иллюстрирует эту мысль момент смерти Кристиана — о ней Сирано сообщают на ухо, он командует: «Занавес!» — и уходит на авансцену, пока Роксана со слёзным криком «Вы не досказали!» пытается остановить движение занавеса руками. Тихо, улыбаясь и плача разом, Сирано пересказывает героине Екатерины Кирчак эпизод «своими словами», завершая: «Она кричит: Кристиан! Я кричу: Роксана! — Кристиан! — Роксана!.. Очень эмоциональная сцена. Не смогли поставить». Именно так — улыбаясь и плача, мешая в негромких словах нежность с иронией — этот Сирано говорит всегда (кроме приподнятого до крика монолога-признания в любви). Это не первая работа вахтанговского актёра Максима Севриновского в театре «Около», и ещё до неё на родной сцене он сделал поворот от открытого темперамента к тихой и собранной горечи — сейчас в эту сторону изменились даже и старые его спектакли. Но, как и для Марии Погребничко, для Севриновского «Сирано» — новый опыт. Во всяком случае, нигде больше он не плакал прежде такими неслышными и нетеатральными слезами.
Герои этого «Сирано» — присутствующие здесь и сейчас, но при этом нездешние и не сегодняшние. По сравнению с обычной стилистикой «Около», они как бы слишком настоящие — может быть, отчасти и потому, что всё время играют в открытую. А игра скрывает в себе нешуточную драму. «Как вы читаете…» — говорит Роксана о последнем письме совсем не в том смысле, что у Ростана (там Сирано читал наизусть текст, которого не было видно на бумаге). В её интонации нет вопроса, да это и не вопрос, а актёрское и человеческое восхищение Сирано-артистом, Сирано-автором. А смерть — она вот, с самого начала тут: «убийца» Сирано — единственный реквизит-полено, которое в бесконечных репетициях превращается во что угодно — и в балкон, и, конечно, в подмостки для Роксаны: и жизнь, и конец жизни, всё — ей под ноги… Ещё несколько таких же поленьев с «пушечными» ядрами поставлены вертикально перед занавесом, вокруг режиссёрского места, как колышки-заборчик. Не бывает ни любви, ни театра, ни «Около» без памяти о присутствии смерти.
Но в этой горькой истории есть место и катарсису. Вере в то, что стихи самое невыносимое в жизни могут сделать чуть менее невыносимым. Репетиция — повторение боли, но и способ её преодоления.
P.S. Уже после премьеры «Сирано» на той же сцене в очередной раз играли «Бег» Толстошевой, и Завлит — Мария Погребничко снова заклинала: «Выстрел не читайте!». Звучало совсем не смешно — как прежде в этом спектакле и как у Булгакова. А с отчаянной верой в то, что, в самом деле, можно ведь просто взять и «не прочитать выстрел» — и его не случится.