Философ Бруно Латур может быть полезен в разговоре о самом разделении на левых и правых: этому разделению он предлагает альтернативу.
Не являясь академической исследовательницей, я не претендую на научный пересказ идей Латура, а скорее пытаюсь понять, что они дали мне как политически нервному существу.
Мне кажется, что тех, кого сегодня в России называют левыми (леваками, приверженцами «новой этики»), Латур назвал бы моралистами. Моралисты — одна из гильдий в его утопическом парламенте: наряду с науками[1], политиками и экономистами моралисты принимают участие в собирании «коллектива» для построения лучшего из миров. Науки — принимают в расчет, политики — назначают врага, экономисты — связывают вещи, а моралисты — учитывают исключенных.
***
Социолог Бруно Латур известен в первую очередь тем, что придумал акторно-сетевую теорию, которая призывала учитывать не только людей, но и нечеловеческих акторов. «Актор — тот, кто изменяет другого. Об акторах можно говорить только то, что они действуют». Акторами могут быть машины, институты, деревья, морские гребешки, сотовый телефон — все, что угодно. Акторы образуют сети, и то, как акторы образуют связи между собой, и нужно изучать. Акторно-сетевая теория ценна тем, что отдаляет нас от антропоцентризма и привычного гуманизма. Латур полагает, что если мы отойдем от модернистской (относящейся к историческому периоду Нового времени) привычки смотреть на природу как на подчиняющееся человеку царство, то у нас будет больше шансов выжить. Мы уже вступили в антропоцен — геологический период, когда Земля начала активно реагировать на человеческую деятельность, и «никто не знает, на что способна окружающая среда» — последнее Латур называет фундаментальным открытием экологического движения. И это открытие важнее, чем кажется на первый взгляд.
Оперируя понятием «политическая экология», Латур имеет в виду не экологию в привычном смысле, а что‑то вроде новой науки (по аналогии с политической экономией). Он предлагает ввести понятие «земного» вместо «глобального» и «локального» — на оси которых располагались левые и правые. Например, правые направлялись в сторону глобального по экономическим вопросам, а левые, наоборот, замедляли это движение, защищая слабых от силы рынка. Зато в сексуальных вопросах все наоборот: левые тяготели к глобальному, правые к локальному. Причем всеми двигала идея модернизации.
Теорию «аттракторов» Латур впервые заявляет в короткой книжке «Где приземлиться», которую он написал вскоре после избрания Трампа: выход последнего из Парижского соглашения о климате стал триггером для написания этого эмоционального экологического манифеста. К политике Трампа Латур присоединяет Брекзит и делает вывод о том, что мировые элиты прекратили «игру в глобализацию»: «Две из величайших стран бывшего „свободного мира“ говорят другим: „Отныне наша история не имеет ничего общего с вашей. Идите к черту!“»
Надо понимать, что миграции, рост неравенства и «новый климатический режим» Латур считает единой угрозой, то есть для него это проблемы «земного». И попытку правящих элит игнорировать эти проблемы он рассматривает как эскапизм тех, кто имеет возможность расправить за спиной «золотой парашют», направляясь во «внеземное». Эти люди живут по принципу: после нас хоть потоп.
«Если до 1990‑х гг. горизонт модернизации можно было связывать (если это сулило вам выгоду) с понятиями прогресса, освобождения, богатства, комфорта, даже роскоши, а главное — рациональности, то затем стремительный рост неравенства и разрыв уз солидарности заставили отбросить эти благие идеи в пользу произвольного решения двигаться в никуда ради выгоды считаных счастливчиков». (Бруно Латур, «Где приземлиться?»)
Система политических притяжений с глобальным и локальным кажется мне спорной: экономические утопии левых тоже глобальны и не исключают прогресс и универсалии. Например, Ник Срничек и Алекс Уильямс — новые левые — предлагают утопический проект будущего: мир пост-труда с полной автоматизацией производства. При этом их видение глобального более совпадает с тем, что Латур называет «плюс-глобальным», то есть хорошим глобальным, которое складывается из сохраняющих самобытность локальных проектов. Срничек и Уильямс берут пример с неолиберальных экономистов, которым удалось убедить весь мир в естественности капитализма, но только они хотят предложить альтернативу капитализму. По мне, так идеи Срничека и Уильямса вполне вяжутся с политической экологией Латура. Думаю, Латур и сам левый, судя по триаде «неравенство, миграции, климат».
Неприятие Латуром разделения на левых и правых, кажется, необходимо ему только для того, чтобы добавить веса своим политэкологическим идеям: вроде как и левые, и правые беспокоятся не о том, что важно. А важен тонкий слой «земного», в котором и происходит жизнь.
Я бы сказала: важна та самая «плоская» Земля, видимая взглядом. В перформативной лекции Inside (название отсылает ко взгляду изнутри) Латур сначала показывает популярный образ голубой планеты, медленно кружащейся в космосе, а потом врубает шум кабины космического корабля, который мы неизбежно слышали бы, если бы нам довелось видеть Землю такой. Глобальное всегда локализовано. В той же лекции он рассказывает, как можно альтернативно рисовать Землю — и его схема удивительным образом напоминает плоский блин: нарисовано что‑то вроде орбит времени вокруг шарика. Затем на проекции плывет фотограмметрическое изображение почвы: как если бы маленький дрон летел точно над ней и снимал. Латур сравнивает Землю с кожей, на которой есть шрамы и неровности. Мне нравится эта метафора — она ассоциируется с чувствительностью. И снова возвращает к плоскости.
Я хочу привести отрывок из романа Льва Толстого, в котором писатель почти защищает идею «плоской Земли». В конце «Анны Карениной», когда Левин обретает, наконец, веру в Бога, он ложится на траву и смотрит в небо:
«Разве я не знаю, что это — бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
Мы несомненно правы, когда видим то, что мы видим. Это прозрение Толстого хорошо рифмуется с тем, о чем говорит Латур. Политический проект Латура — это «тетради жалоб» наподобие тех, что составляли в 1789 году французы перед тем, как сменить политический режим. Это подробные описания условий жизни: «Чем вы дорожите больше всего? С кем вы можете жить? С кем вы считаете своим долгом бороться? Как ранжировать всех этих агентов по их важности?». Идеи латуровских тетрадей отзываются во мне феминистским лозунгом «личное — это политическое» и психотерапевтическим «я-сообщением» — главным правилом ненасильственной коммуникации.
«Что делать? Прежде всего — описывать. Как мы можем действовать политически, не обозрев, не разобрав во всех деталях, не измерив сантиметр за сантиметром, существо за существом, физиономию за физиономией все, из чего состоит для нас Земное? Возможно, у нас и без этого получится высказать взвешенное мнение или поддержать высокие ценности, но наши политические аффекты останутся пустотелыми». (Бруно Латур, «Где приземлиться»)
Я прошу обратить внимание на вторую часть цитаты — про пустотелые аффекты. С примерами у Латура всегда скудно, я приведу свой. Середина 2020 года, Россия, феминистское движение уже несколько лет как в расцвете, #metoo и #янебоюсьсказать случились четыре года назад. Однако требование отсутствия харассмента на работе остается в России необязательным — ровно до того момента, когда несколько девушек в твиттере не описывают в подробностях, как молодые мужчины из медиасреды системно их домогались, вступали с ними в сексуальные отношения, играли чувствами, не предохранялись и отправляли на аборт, даже бравировали пьяным изнасилованием. Реальные последствия: несколько человек уволены, в компаниях разрабатываются кодексы поведения.
Можно годами говорить о том, что мир несправедлив, но изменения происходят, когда описываются конкретные прецеденты — с именами, датами и скриншотами. И это не какое‑то новое явление — смотрите на латуровский пример с французскими челобитными XVIII века.
***
Но вернемся же к тому, с чего начали — к моралистам, которые вместе с науками, политиками и экономистами участвуют в построении «общего мира» и создании своего рода парламента (Латур не использует именно это слово, но подразумевает его). Важно, что в его парламент входят не только люди, но и не-люди, а вернее, ассоциации одних с другими — «Именно с ними, а не с природой, должна иметь дело политическая экология». Если я правильно понимаю Латура, то примером такой ассоциации мог бы быть следующий ряд: гора Куштау; защитники горы Куштау; Башкирская содовая компания, разрабатывающая гору Куштау; рабочие Башкирской содовой компании; другие месторождения известняка, нужного для производства соды; сода; покупатели соды; потребители соды. Ассоциации становятся членами «коллектива» — это слово Латур использует вместо «общества» (общество включает в себя только людей, поэтому не подходит). В коллективе есть гильдии, которые «вносят свой вклад в оснащение палат». Их я уже перечисляла.
Каждой гильдии посвящена отдельная глава книги «Политики природы». Остановлюсь подробнее только на разнице между «политиками» и «моралистами», так как она мне кажется наиболее интересной. Политиками Латур называет ноу-хау, обеспечивающие «реактивацию отношения единичное/целое». То есть политики отвечают за создание крепкого «мы», без которого невозможно осуществить представительские функции. «Важнейшая компетенция политиков состоит в том, что они живут в условиях постоянного риска, пытаясь сформировать некоторое представление о „нас“, притом что до них постоянно доносятся невнятные возгласы „Может быть вы, но не мы!“» Науки помогают политикам обнаружить новые пропозиции и обогащать повестку. Экономисты позволяют сообществу выстраивать собственную модель.
А что же делают моралисты? Латур определяет мораль как «неопределенность относительно правильного соотношения целей и средств». Здесь он немножко отсылает к Канту, который говорил, что человек не может быть средством, а всегда только целью. Но в новой экологической ситуации целью достоин быть не только человек.
«Экологические кризисы в нашей интерпретации представляют собой всеобщее восстание средств: больше ни одно существо, будь то кит, река, климат, дождевой червь, дерево, бык, корова, свинья — не согласится, чтобы его рассматривали исключительно как средство, а не как цель. <…> Моралисты могут внести свой вклад в становление гражданских добродетелей не потому, что они знают, что нужно и что не нужно делать, а исключительно потому, что им известно, что все, что должно быть сделано хорошо, будет сделано плохо».
Латур говорит про чуткость и обеспокоенность моралистов. Причем обеспокоенность связана не с тем, что кого‑то жалко и что‑то является «невозобновляемым ресурсом» — такое отношение свидетельствовало бы о возвращении к средствам. Обеспокоенность связана с тем, что «никто не знает, на что способна окружающая среда», а значит нельзя никого и ничего игнорировать и исключать из коллектива. Моралисты постоянно чувствуют «тревогу относительно непризнанных фактов, отвергнутых гипотез, проигнорированных исследовательских программ».
Когда Латур пишет об исключенных, он, конечно, прежде всего имеет в виду не-людей («кит, река, климат, дождевой червь, дерево, бык, корова, свинья»). Но я моментально думаю об исключенных группах, на которые любят указывать левые. Например, когда в разговоре о пандемии забывают о мигрантах, заключенных или женщинах. Или в театре не принимают в расчет слепых и не предлагают тифлокомментирование. Исключенные — это те, о ком мы не думаем, потому что у нас есть привилегия не думать о них. Но так дальше невозможно, потому что все взаимопроницаемо, «завтра коллектив станет еще более запутанным, чем вчера». Думая об исключенных, я стараюсь помнить, что это могут быть не только люди, но и факты, объекты, явления, свойства. Разделяя условно левые ценности, я чувствую постоянную необходимость их уточнять. Например, как насчет того, что cancel culture угрожает женщинам, которые оказались на руководящих должностях?
Я вспоминаю историю создательницы сериала SMILF Фрэнки Шоу: ее обвинили в плохом управлении командой (она кричала и манипулировала) и неэтичном обращении с участниками интимных сцен. В итоге третий сезон SMILF отменили, хотя он был отличный: искренний, аутентичный, затрагивающий все нужные повестки. Когда я думаю о Фрэнки, я представляю амбициозную, импульсивную, харизматичную женщину, которая в тридцать пять лет переживает свой звездный час и снимает лучший фильм, делая это так, как делают десятки мужчин. Но в отличие от этих мужчин она обладает меньшим количеством встроенных ништяков. Вокруг талантливых мужчин всегда собирается толпа девушек, готовых их оправдывать, работать бесплатно или приносить кофе по движению нахмуренных бровей — а у Фрэнки этого не было.
Некоторые громкие горизонтальные проекты в российском театре никогда бы не состоялись, если бы не негласная консолидация талантливых женщин вокруг мужчин. К примеру, мог бы состояться спектакль «Родина», поменяй мужчин и женщин местами? Представим: пятьдесят бесплатно марширующих блондинов, десяток самых талантливых молодых актеров, выучивших тонну текста, два продюсера, два художника, и — во главе всего этого парада — молчаливая режиссерка с игривой композиторкой. Боюсь, все развалилось бы на этапе составления графика репетиций.
У женщин в этой профессии — да и во многих других — попутный ветер дует слабее. Поэтому иногда приходится набирать воздух в легкие и орать. Я не говорю, что орать на подчиненных — хорошо. Но обращаю внимание, что мужчинам в новой культуре повсеместной этичности в каком‑то смысле оказывается проще: от них ожидают меньшего, как от отцов, которым достаточно разговаривать с детьми чаще раза в неделю, чтобы быть идеальными.
Когда я сомневаюсь в правильности канселлинга режиссерок, я выступаю не с левых феминистских позиций, а с позиции моралистки. Я не считаю правильным орать на подчиненных, но я все же хочу учесть исключенные вещи. То же самое — когда дело касается представителей разных поколений (скажем, «бумеров»), социальных слоев и прочих множеств, о которых только предстоит узнать. Я как бы все время имею в виду, что есть слепое пятно, исключенный актор, которого важно принять в круг своего беспокойства. Хочу заметить, что я осуществляю этот выход за пределы своих убеждений из позиций интерсекционального феминизма. Не то чтобы я призывала принять во внимание чувства пожилых мужчин, дабы упрекнуть движение #metoo — тогда это было бы просто консервативное отстаивание статуса-кво.
***
В России есть отношение к экологическим изменениям как к маргинальной проблеме: мол, давайте сделаем так, чтобы полицейские не избивали граждан, а потом будем думать о глобальном потеплении. Однако именно политическая экология может помочь выстроить все задачи в иерархии и включить в обсуждение группы с разными повестками.
Допустим, мне не кажется, что задача свержения тирана более первостепенна, чем принятие закона о домашнем насилии. Но моя подруга считает, что второе последует за первым. Я считаю наоборот: тираны перестанут существовать в мире, где побеждено домашнее насилие. Мы расставляем приоритеты по‑разному, наши ответы на вопрос «С кем вы считаете своим долгом бороться?» — отличаются. Порой это означает конфликты. Например, когда оппозиционера судят за насилие над ребенком, моя подруга защищает оппозиционера и выступает против государственных обвинителей, я же задаюсь вопросом, было ли насилие (чем вызываю на себя огонь возмущения подруги). Мне важнее сексуальная неприкосновенность детей, чем противостояние с государством. По сути, мы просто по‑разному ранжируем агентов по их важности и даже не сильно расходимся в ценностях. Но ситуация обострена. Увидеть в подруге врага и объединиться с сообществом своих единомышленников — это политический шаг, так как политики отвечают за формирование «нас» и «их», создают солидарность, раздают метки нерукопожатности. Моралисты же стараются включить в поле зрения чужой concern и избегают любого окончательного «мы». И, кстати, поэтому больше всех огребают, так как бесконечно ворчат и на своих, и на чужих. Критикуя то, что лишь вчера стало общим консенсусом.
Политический проект Латура — это проект дипломатии. Земля становится все теснее, все в одной лодке и всем придется договариваться. Даже после войн, революций и открытых конфликтов наступает время, когда стороны садятся за стол переговоров и решают, как жить дальше. Нет ничего плохого в том, чтобы начать это делать заранее.
[1]Латур употребляет слово «науки», а не «ученые», очевидно, подчеркивая, что речь идет не столько о людях, сколько об акторах в более широком смысле. «Политики» в том же ряду.