Говорят, Центр имени Мейерхольда — театральное гнездо нового феминизма. Театр. решил узнать, что об этом думают в самом ЦИМе.
Пять лет назад новый руководитель пресс-службы ЦИМа Наталья Зайцева объяснила нашей команде лозунг Check your privilege. Она сделала это с помощью социальной хореографии: мы встали в центре комнаты и стали по очереди называть, кому в чем повезло. Звучала привилегия, и кто‑то делал шаг вперед, другие — шаг назад. Пять минут — и мы, казавшиеся группой равных, разделились.
О каких привилегиях шла речь? Быть мужчиной, а не женщиной, русским, а не еврейкой, москвичом, а не провинциалом. Вырасти в полной семье, быть здоровым, привлекательным, худым и так далее. Потом в ход пошли привилегии неявные. Например, густые волосы — преимущество, которое трудом не заработать. Или второе высшее образование, если оно досталось бесплатно.
В нынешнем феврале во время фестиваля «Протеатр. Международные встречи» в ЦИМ пришла 24‑летняя Ирина, лидер группы «критически мыслящих женщин-инвалидов». У Ирины с рождения парализованы ноги. Она перемещается на коляске, что не мешает ей участвовать в митингах. Среди социальных групп женщины-инвалиды едва ли не самые угнетенные. Но даже у Ирины найдутся привилегии. Например, она москвичка. В многомилионной Москве ей возможно найти единомышленников. Даже критически мыслящих инвалидок (да, Ирина использует такой феминитив).
* * *
По правде, мы думали о привилегиях и до прихода в ЦИМ Наташи Зайцевой.Административно ЦИМ — типичный российский театр: во главе русский мужчина с высшим образованием, здоровый, женатый, имеет ребенка. Он без смущения принимает к постановке в своей частной компании спектакль о том, что «бьет — значит любит». Может, обсуждая будущее проекта Locker Room Talk, усомниться в том, что его авторок действительно беспокоит сексизм. Но он чувствителен к фальши и несправедливости. В его команде поровну мужчин и женщин. Он принимает решения коллегиально. В конце концов, при нем в ЦИМе могли появиться Locker Room Talk, «Абьюз», «Хочу ребенка» или «Кариес капитализма».
По форме ЦИМ — театр редкий. Это площадка без труппы, что дает нам преимущество. Оно открывает возможность приглашать компании, у которых нет государственной поддержки, своей площадки, средств на аренду. В неравном положении в России экспериментаторы, художники маргинальных направлений, без специального образования, без опыта, художники и артисты с инвалидностью, в конце концов, женщины.
Придя в ЦИМ в 2012 году, наша команда сформулировала его как агрегатор независимого театра и эксперимента. Компании играют в ЦИМе на партнерских условиях: как с «Мастерской Брусникина», так и с инклюзивным театром мы делим сборы поровну. Проекты, которые создаются в ЦИМе на его собственные средства, рождаются в резиденции Blackbox на конкурсной основе. Решения Виктор Рыжаков разделяет с арт-директором (это я), исполнительным директором (Катя Алексеенко) и шеф-драматургом (Саша Денисова). Все мы трое — женщины.
Словом, нам кажутся справедливыми наши принципы. Но феминизм и феминистки не дают нам загордиться.
В числе прочего мы гордимся тем, что у нас безбарьерная среда. ЦИМ оснащен пандусами, лифт с первого этажа ведет прямиком в зал, администраторы умеют поприветствовать глухого на жестовом языке и знают, что человеку на коляске не нужно помогать, если он не просит. Люди с инвалидностью в ЦИМе частые гости. Но вот первое, что сказала нам Ирина, придя к нам в гости: она пыталась на своей коляске подняться по пандусу самостоятельно и едва не опрокинулась назад.
На шестой год работы в ЦИМе мы узнали, что наши пандусы слишком крутые.
* * *
Наталья Зайцева была нашей штатной феминисткой. Она руководила пресс-службой и в частном порядке вела телеграм-канал под названием Check your age privilege. Наташа видела себя художником, и ЦИМ стал для нее стартовой площадкой. Однажды она участвовала в драматургической лаборатории Вячеслава Дурненкова, и в ней у Зайцевой и режиссера Ивана Комарова родился проект «Абьюз». Они подали его на конкурс Blackbox-2016 — и он выиграл.
Мы выбрали «Абьюз» главным образом из‑за темы — домашнее насилие. Команда опытным путем искала способ говорить об этой проблеме.
В спектакле героиня пускается в расследование, чтобы понять, что разрушает ее жизнь и лишает воли. Она напоминает разом Эдипа, Гамлета и Беатриче из «Ченчи» Шелли. Исследуя свое внешне благополучное детство, она знает, что это может ее убить. Вероятно, она пережила сексуальное насилие со стороны отца — но, может быть, в ней говорит не память, а ночные страхи.
Зайцева описала в пьесе разные формы насилия — от обесценивания до совращения несовершеннолетней. Главный злодей в ее истории был русским мужчиной, москвичом, обладающим огромным преимуществом — медийностью: он главный редактор в одном московском издании.
Героиня идет в своем расследовании до конца. Цена вопроса для нее предельно велика: семья хочет лишить ее ребенка. Лишившись дочери, она еще и обречет ее на абьюз, который пережила сама.
В «Гамлете» гениально сконструирована распавшаяся связь времен. Существует то, во что ты веришь. Отец Гамлета верил в привидения, поэтому после смерти он являлся сыну привидением, чтобы рассказать о своей смерти от руки Клавдия. Но Гамлет не верил в привидения. Поэтому он не поверил ни своим глазам, ни словам привидения.
Героиня «Абьюза» верит в то, что токсичная среда поломала ей жизнь. Словом, она верит в абьюз. Но старшее поколение героев пьесы в абьюз не верит. Для них что было, то сплыло. Кто прошлое помянет — тому глаз вон.
Зрители этого спектакля тоже делятся на тех, кто сочувствует героине, и тех, кто считает, что ей стоит попринимать «Магне B6» и взять себя в руки. На одной из дискуссий критик Александр Вислов высказался в том духе, что в «Абьюзе» повод для разговора на полчаса, а спектакль длится два. И был освистан толпой молодых зрителей, для которых абьюз — большая тема.
* * *
В «Хочу ребенка» вымышленная феминистка встречалась с реальными. За право поставить пьесу Сергея Третьякова в 1927 году соревновались Мейерхольд и Игорь Терентьев. Мейерхольд видел ее в ГОСТИМе, Эль Лисицкий уже придумал конструктивистский станок.
Спектакль должен был перерастать в диспут. Но пьеса была запрещена Главреперткомом как физиологичная, несвоевременная, радикальная.В 2017 году Музей Маяковского отмечал 125‑летие Третьякова и организовал большую программу «Третьяков.doc». Спектакль в ЦИМе стал ее финалом.
Героиня пьесы хочет родить нового советского человека с правильной, пролетарской наследственностью, но не хочет выходить ради этого замуж. Смелый взгляд на женский вопрос сталкивается с консерватизмом окружающих.
Саша Денисова взяла пьесу за основу спектакля-акции. Она купировала текст, сохранив его центральный конфликт, вплела в постановку дискуссию 1927 года вокруг пьесы и завершила спектакль докладами сегодняшних активисток о проблемах женщин. Затем к дискуссии приглашались зрители.
После премьеры в феврале 2018 года мы сохранили эту работу в репертуаре — именно как трибуну для активисток феминизма. Среди них были Элла Россман, Дарья Серенко, Саша Алексеева, Алена Попова, Александра Селиванова, Надя Плунгян. Все, что я знаю о феминизме, я узнала из этих встреч. Но по сценической форме спектакль «Хочу ребенка» был компромиссом. Феминизм должен был лечь в основу самой формы как метод.
* * *
Осенью 2019 года в ЦИМе в резиденции Blackbox прошла лаборатория документального театра. Ее участники усомнились в том методе, которым с ними делились кураторы Саша Денисова и Александр Родионов. Этот метод — вербатим, лежавший в основе постсоветского документального театра. Почти двадцать лет Театр.doc и последователи делали большое дело, представляя на сцене персонажей, списанных с самой реальности — людей из маргинализованных социальных групп, не представленных ни в медиа, ни в культуре. Следом это стали делать художники по всей стране. Я сама, входя в творческое объединение «Культпроект», участвовала в развитии документального театра в регионах. Мы так делали годами: актер до посинения интервьюировал, допустим, алтайского селянина, вынимал из него душу, запоминал его оговорки, интонации, мимику, жесты, потом при поддержке драматурга конструировал образ этого селянина — и имитировал его на сцене. И так ставили спектакли в Ташкенте и Барнауле, на Сахалине и в Норильске, Прокопьевске, Кемерове и т. д. Театр заговорил от лица теряющих идентичность шорцев и ищущих идентичность узбеков, алтайских фермеров и безработных кузбасских шахтеров. Нам виделось важным, что театр стал местом встречи успешных современников с теми, кому повезло значительно меньше.
Идущая следом генерация не сомневалась в исторической роли вербатима. Она сомневается в способах исследования и репрезентации. «Нужно избавиться от разделения в исследовании на объект и субъект, пусть субъект сам себя исследует», — в таком духе они говорили. «Не нужно говорить за Другого — надо предоставить Другому голос». Ада Мухина, питерский режиссер с массой европейских стажировок и популяризатор метода «театра угнетенных» Боаля, проговорилась как‑то, что ее самый новый интерес — постколониальные исследования и деколониальный поворот. Я стала читать и увлеклась работами яростной Мадины Тлостановой. Деколониальная оптика, если ее применить к нашему старому доброму вербатиму, создавала такую картину: просвещенные москвичи носятся по медвежьим углам постсоветской империи и подставляют туземцам свои кривые зеркала. В нашей тихой лаборатории то и дело звучало как окрик: «апроприация»!
С культурной апроприацией, мне казалось, мы в ЦИМе разобрались в инклюзивном театре. Создавая инклюзивный мир, нужно предоставлять угнетенным право и голос. Не нужно говорить вместо угнетенного. Не нужно имитировать человека с расстройством аутистического спектра, даже если вы хотите напомнить о его существовании. Не нужно рассказывать о детдомовцах или заключенных. Поддержите их желание говорить о себе самостоятельно. Это базис. Дальше в инклюзивном театре начинаются нюансы, но это тема для другого разговора.
Вот пример культурной апроприации — резонансный спектакль Тимофея Кулябина «Три сестры». Артисты новосибирского театра «Красный факел» исполняют чеховскую пьесу на жестовом языке. Лишенный своего смысла и назначения, жестовый язык становится способом пластической выразительности. И еще метафорой глухоты чеховских персонажей.
Казалось бы, что такого: ничего плохого сообществу глухих этот спектакль не сделал. Театральное сообщество и вовсе приняло его с энтузиазмом. А глухие были возмущены. Драматург Полина Синева, участвуя в драматургической лаборатории ЦИМа, спрашивала с подвохом: «Нравится ли вам спектакль Кулябина?». Мол, если нравится — нам не по пути. У Полины железная логика: хотите ставить «Три сестры» на жестовом языке — позовите глухих артистов. Если ищете способ выразительности — изобретите его. Язык большой группы людей — это вам не биомеханика.
Однажды вопрос об апроприации прозвучал и в адрес самого ЦИМа. Год спустя после премьеры «Абьюза» у героини обнаружился прототип — женщина, которая утверждала, что в основу спектакля легла ее личная история, а ее не предупредили, не спросили ее мнения, не включили в работу. Ее опыт присвоили и обесценили.
В документальном театре это азы: донор должен знать, как будет использована его речь. Но «Абьюз», оттолкнувшись от документа — материалов реального московского суда, мигрировал в сторону фикции. И Зайцева не стала включать свою знакомую в работу. Другая претензия пострадавшей: она победила, а Зайцева представила ее проигравшей, более того — убила. И какая она после этого феминистка.
И последнее: Зайцева злоупотребила привилегией медийности, доступа к крупной культурной институции. Лозунг Сheck your privilege, который мы узнали от Зайцевой, был направлен против нее самой.
Подобным образом начиналась третья, сегодняшняя волна феминизма: лозунг, традиционно направленный белыми женщинами против белых мужчин — основных благоприобретателей патриархата, черные феминистки обратили против самих белых женщин.
Случай «Абьюза» еще раз убеждал в том, что в современном театре форма и есть содержание. И драматический театр самой своей конституцией враждебен феминизму, какое бы содержание ты ни пытался в него вдохнуть.
* * *
Blackbox-2018 был шестой по счету лабораторией и конкурсом в ЦИМе. И первыми среди участников отчетливо выделились две группы. Женщины хотели исследовать, «воркать» и «коллаборировать». Мужчины хотели получить от драматурга пьесу и поставить. Самыми дерзкими и актуальными оказались две женские коллаборации — Locker Room Talk и «Кариес капитализма», они и выиграли у мужских режиссерских проектов.
Ядром обеих команд стали хореограф Дарья Юрийчук, режиссер Ада Мухина и студентка-культуролог Ольга Тараканова. Помимо них в команду Locker Room Talk вошла саунд-дизайнер Алиса Кибин, в группу «Кариеса капитализма» — хореограф Алена Папина.
Locker room talk — это ответ Дональда Трампа на обвинения в сексизме. За закрытой дверью мужчины говорят то, чего не скажут в публичном пространстве. Трамп прав, в этом сексизм подобен колониализму. Колониализм закончился, колониальность никуда не делась — как взгляд на другого как на низшего. Сексизм может быть побежден институционально, как, например, в Швеции. Он уходит из публичной лексики. Но он пронизывает все наше бытие. Шотландец Гэри Макнейр фиксирует это в документальной пьесе — каталоге сексистского языка приватных бесед. «Пошлые шутки, ненормативная лексика, гомофобные и расистские высказывания, риторика мужского доминирования, оценка тел и дегуманизация женщин», — перечисляют участницы trigger warnings. Показ, на основании которого мы выбрали проект к постановке, был исследованием на публике: участницы на сцене соединяли мужской текст со своими женскими телами дюжиной способов — и это вызывало смех и ярость. По замыслу, спектакль «подстегивает политическое воображение и предлагает пространство для феминистской утопии». Действительно подстегивает или нет — скоро увидим.
Вопрос: феминистки ли участницы команды Locker Room Talk? А мы, работницы ЦИМа? Мы не ученые и не активисты, стало быть, нет.
Но. Современный феминизм далеко вышел за пределы борьбы за женские права. Вооруженный гендерной теорией, интерсекциональной теорией привилегий и прочим, он стал универсальным подходом к реальности, критикуя отношения власти и угнетения на самых разных уровнях. И это настолько ясная оптика, что, будучи женщиной в здравом рассудке, невозможно не быть феминисткой.
Так вот. В проекте «Кариес капитализма» под раздачу попал сам ЦИМ. Участницы взяли форму цимовской резиденции (конкурс проектов), чтобы поговорить о роли и месте независимого художника в капиталистической экономике. Они пригласили своих друзей и знакомых представить публике свои проекты, чтобы та проголосовала за них рублем прямо на спектакле. Независимый художник представлен как прекарий, представитель растущего «опасного класса» социально незащищенных. Аналогия, которая приходит в голову в связи с этой работой, — национальные референдумы за basic income, минимальный базовый доход для прекариата. Но на поверхности в «Кариесе капитализма» лежит мысль: крутые пандусы в ЦИМе — меньшее из зол. Под видом поддержки независимых художников в ЦИМе эксплуатируется бесплатный и дешевый художественный труд.
Разумеется, мы взяли эту вещь в работу. Ею в ЦИМе в сентябре откроется новый сезон.