Дорогая Лена,
Этот журнал мы делали для всех, кому дорог Театр.doc, но в первую очередь, конечно же, для вас. Потрясенные смертью Миши, мы собирали его спешно, с колес, переверстав все редакционные планы.
Я много раз представляла себе, как вы берете в руки наш новый номер, как листаете его, разглядываете фотографии, читаете тексты: там столько нежных, умных, важных слов об Угарове — они словно бы компенсируют все то, что было недодано ему при жизни. Недооценено. Недосказано.
Когда номер уже был на верстке, я узнала, что вас больше нет. Вы ушли вслед за Мишей. Это был удар под дых.
Я никогда не входила в ближний круг Театра.doc, никогда не решилась бы назвать вас своим другом, но меня, как нас всех, вдруг настигло чувство сиротства. Оно буквально витало над храмом Святой Троицы в Хохлах, где вас отпевали.
Год осиротевшего театра — вот что нам всем, в сущности, предложили отпраздновать в 2019 году.
В ваш с Мишей адрес раздалось теперь много высоких, пронзительных и пафосных слов: праведники, подвижники, Петр и Феврония русской сцены.
Это очень правильные слова. Но я хочу сказать и о другом.
О праведниках, об истовых служителях сцены, о вашей удивительной любви друг к другу можно было бы сочинить увлекательный лонгрид, снять художественный фильм или написать книгу в серии ЖЗЛ. Но для того, чтобы посвятить одному человеку целый номер профильного журнала (кажется, подобного прецедента не было с самого момента его возникновения), нужны иные основания. Мы с момента перезагрузки «Театра» в 2010 году пережили утрату многих выдающихся артистов, постановщиков, строителей театра, но отдельный номер никому не посвящали. А тут решили сделать исключение.
И оно неслучайно.
Угаров ведь был не просто драматургом, режиссером, педагогом. Сейчас, собрав все то, что он говорил, думал, рассказывал студентам, записывал в Фейсбуке и ронял в кулуарах, я понимаю, что он был еще и настоящим философом и теоретиком театра. Его разбросанные там и сям мысли при внимательном рассмотрении складываются в очень стройную и цельную систему. Она не изложена в отдельном труде (Угаров был в этом смысле эдаким Сократом, философия которого сформулирована в его беседах с учениками и соратниками), но она есть! И она в конечном счете решительно изменила театральную оптику целого поколения наших драматургов, режиссеров, артистов.
По глубине и радикальности ее можно было бы сопоставить с самыми важными театральными системами, в том числе знаменитой системой основоположника МХТ. Да-да. Я не оговорилась.
В статьях, которые опубликованы в этом номере, многажды поминаются и Ролан Барт, и Ги Дебор, и, конечно же, деятели английского Royal Court, чью занесенную в российские края идею документального театра Угаров поднял на недосягаемую прежде высоту. Но ни разу не упоминается Станиславский. А именно о нем я чаще всего думала, когда изучила весь массив текстов Угарова и об Угарове.
С К.С. героя нашего номера роднит не только абсолютная фанатичность в отстаивании своих идей (без нее вообще ничего невозможно сдвинуть ни в жизни, ни в искусстве), но страстное желание пересмотреть базовые принципы театра. Не скорректировать все по мелочам, а именно поставить на новый фундамент.
В сущности, угаровская «ноль-позиция» — это помимо прочего еще попытка опустошить весь котел наших традиционных представлений о театре, чтобы заполнить опустевшее место новыми конвенциями.
«Классическая школа как учит? Произошло событие, и я, актер, на него должен реагировать. <…> А психика нормального человека этого не допускает категорически. И закон действует совершенно другой, закон сохранения: я не реагирую на это событие, потому что, если я буду вот так реагировать, без кожи, одними нервами, я до вечера не дотяну. Поэтому современный человек очень интересное существо: происходит какое-то чудовищное событие — ноль реакции. То есть реакция есть, но она где-то. «Об этом я подумаю завтра» («Унесенные ветром»). Вот эта фраза — классическое отложенное событие. Героиня говорит: я сейчас не буду реагировать, а по школе она обязана сейчас отреагировать, иначе актриса двойку по мастерству получит. И пьесы пишутся по этому закону. В классической школе очень много показывается: я вижу, я слышу, я реагирую. В жизни ничего не показывается и в современной драме ничего не показывается. И мы с актерами новой драмы выработали такое понятие, как «нулевое состояние», в котором современный человек пребывает все время».
Так через театр Угаров объяснял нам современность, а через современность театр.
«Вот я, актер, играю Гамлета. У меня никаких этических обязательств перед этим парнем нет. Хочу — играю гомосексуала, хочу — хромого. Но когда это реальный человек, с которым я провел 20 часов в труднейших разговорах, у меня возникают этические обязательства. Я уже не могу делать из него Петрушку, кривляться, иронизировать — я буду другой метод искать. Менять природу актерской игры».
Так, подобно самому К.С., Угаров сопрягал эстетическое измерение с этическим.
Как и К.С., главной своей задачей поставил борьбу в театре с театральностью.
Отсюда странноватые, на первый взгляд, принципы угаровской аскезы: артисту не нужны ни декорации, ни грим, ни иная «группа поддержки». Нужен он сам. Он из себя должен все извлечь и в себе все найти. И эта зацикленность на личности артиста тоже в чем-то восходит к театральной антропологии К.С.
Как и К.С., Угаров двигался к своей теории наощупь. Через практику. Через опыт собственного не очень удачного актерства. Он на заре Театра.doc сквозь магический кристалл ее неясно различал. Потом все яснее и яснее.
Его энергия отрицания принимала порой комический оттенок:
«Какая музыка, какие костюмы, вы ох@@ли, Денисова, вы в Театре.doc!!!» — это он Саше Денисовой о репетициях спектакля «Зажги мой огонь».
Но из этой энергии отрицания родился в результате новый способ сочинения текстов, новый способ взаимоотношения с ними, новый способ существования артиста на сцене, новый способ коммуникации людей в театральном коллективе, новые принципы педагогики (отнюдь не только театральной), новые конвенции, которые театр заключает с публикой.
«Надо ставить так спектакль, чтобы давать зрителю право на свой. Тогда получается грандиозная картина: выходит из театра 300 человек, а значит с ними еще 300 спектаклей».
Я, по правде говоря, не знаю, кто из нынешних деятелей театра оказал такое иногда прямое, а иногда подспудное влияние на десятки людей, некоторые из которых потом, оттолкнувшись от теоретических выкладок Угарова, ушли в свободное плавание. Я часто думаю, как отозвалась его «ноль-позиция» в самых разных, порой категорически непохожих явлениях — от пьес Павла Пряжко до театральных опытов Константина Богомолова. Я не про заимствования, а именно про далекое эхо его постулатов.
Сомневаюсь, что многие за пределами «Дока» понимали, сколь масштабная фигура перед ними.
Думали иначе: ну да, этот Жак-меланхолик литературно одарен. И честен. И смел. Но при чем тут теория и философия. А они-то как раз были при чем.
Угаров всех вокруг этой новой театральной философией инфицировал. В том числе и вас, Лена.
Он был душой Театра.doc, а вы его сердцем и мотором. Вы не только сочиняли, придумывали, искрились идеями, вы везли его на себе как хозяйственную единицу и управляли им как административно-организационным механизмом. Если бы не вы, все идеи Миши так, боюсь, и витали бы в каких-то искусствоведческих эмпиреях. Благодаря вам теория обрела практическое воплощение. Это было почти чудом.
Негосударственному театру сложно выживать везде, в России с ее жесткой централизацией всего и вся особенно сложно, а в Москве с ее непомерными ценами на аренду практически невозможно. Благодаря вам театр выживал.
С самого момента своего возникновения он столкнулся с активным сопротивлением самой театральной среды. И оно было ничуть не менее травматичным, чем прибавившееся к нему потом деятельное недовольство власти.
«…Моя старая приятельница, критикесса моего возраста, забежав в Театр.doc, говорит: «Ну, ладно, побывала у вас, теперь в театр пойду». — «В какой театр, Любочка (Ниночка)? — спрашиваю. — «В Театр Гоголя», — отвечает. Я начинаю смеяться. «А почему ты смеешься?» — настораживается она», — это из записей Угарова.
Это был театр, постоянно живущий вопреки — не важно, политическому режиму или магистральной линии сценического искусства. Важно, что вопреки.
И ваш с Мишей внезапный уход от нас — конечно же, жутковатый итог героической жизни вопреки. В этой трагической случайности проступает трагическая закономерность.
А нам остается лишь одно утешение.
Смерть ужасна. Ее не должно быть. Рано или поздно мы победим ее. Но смерть выстраивает дистанцию по отношению к ушедшему человеку, позволяет оценить масштаб его личности.
Мне кажется, каждый, кто прочитает номер журнала «Театр», поразится этому масштабу.
Я надеюсь, что там, далеко, где в подлинности голой лежат деянья наши без прикрас, вы вместе с Мишей тоже его прочитаете.