Училась: ВТУ им. Б. Щукина, курс Родиона Овчинникова.
Роли в кино: Орлова, учитель физики («Школа»), Художница («Пока ночь не разлучит»), Анна («До свидания, мама»), Наталья Гольден («Братья Ч»).
Среди ролей в театре: Театр.doc: Света («Заполярная правда»), Анжела («Жизнь удалась»), Александра Гаусс («Час восемнадцать»), вожатая Лена («3-я смена»); Центр драматургии и режиссуры: второй режиссер Ксюша («Приход тела»), Санди («Класс Бенто Бончева»); МХТ им. Чехова: Грушенька со смехом («Карамазовы»); Театр наций: Дама-Тамара и не только («Гаргантюа и Пантагрюэль»).
Режиссеры, с которыми работала в театре: Марат Гацалов, Руслан Маликов, Филипп Григорьян, Михаил Угаров, Константин Богомолов и др.
В кино: Валерия Гай Германика, Борис Хлебников, Михаил Угаров, Светлана Проскурина.
Режиссеры, с которыми хотела бы поработать: Ларс фон Триер, Константин Богомолов, Валерия Гай Германика.
Роль, которую хотела бы сыграть: Бесприданница Лариса Огудалова в постановке одного из трех любимых режиссеров.
Любимые актеры: «Я не оцениваю коллег по цеху».
Одно время на стене напротив входа в «Театр.doc» была даже надпись в честь Саши Ребенок — «Театр.нок». Ребенок — в пантеоне доковской славы 2000-х. Не одна она, но и она со своей специфической манерой — отдельной строкой. В театр, где не было зарплат и соцпакета, приходили и идейные, и отверженные; очень часто ими были одни и те же. На правах гуру Угаров удалял им мускул, отвечающий за кривляние на сцене, и заражал интересом к политике. Неформатные на вкус стационарных театров артисты, часто безработные или плохо устроенные, оказались мощным топливом для доковских поисков сращения искусства с жизнью. Им было легче рисковать; они оказались ближе к телу современного драматурга, а значит, ближе к смыслу; они, возможно, одни из самых удачливых в своем поколении, потому что делали в молодости то, что стало главным арт-трендом сегодня.
Почти десятилетний опыт «в поисках новой естественности» качественно (иногда просто стилистически) удобрил мейнстрим, дав пропуск в большую театральную жизнь звездам «Дока». Александра Ребенок, в 2006-м впервые появившаяся на сцене «Театра.doc» в качестве подружки наркомана из «Заполярной правды» Георга Жено — Юрия Клавдиева, в 2013-м одним махом добралась до главной сцены МХТ, сыграв «Грушеньку со смехом» в «Карамазовых» Константина Богомолова. В роли сексапильной нервной физички снялась у Валерии Гай Германики в «Школе» (2010); с Германикой в роли самой себя играла в «Приходе тела» Марата Гацалова по пьесе братьев Пресняковых (Центр драматургии и режиссуры, 2010). Первый и главный доковский успех Ребенок пришелся на «Жизнь удалась» Павла Пряжко («Театр.doc», 2009), где Угаров и Гацалов вслед за автором демонтировали актерскую технику вживания. В вышедших друг за другом «До свидания, мама» Светланы Проскуриной и «Братьях Ч» Михаила Угарова актриса Ребенок сыграла соответственно Анну Каренину и любовницу молодого Чехова.
Кристина Матвиенко: Твоя доковская карьера началась с «Заполярной правды» — документального спектакля про ВИЧ-инфицированных, который Георг Жено поставил в кромешной темноте и в двух шагах от зрителя. Там и появилась твоя сверхнатуральная манера игры. А что было до того? Что ты ценишь в своей актерской биографии, а мы, может,об этом и не знаем?
Александра Ребенок: Я ценю все, что происходит. Я имела глупость переживать, расстраиваться и думать, что где-то там есть что-то лучше, а мне сейчас не везет. А сейчас я благодарна всему, что со мной случилось. В Щуке я познакомилась с Ваней Вырыпаевым — мы ходили к ним на показы, хотя, в отличие от ГИТИСа, в Щуке актеры и режиссеры не дружат. Режиссеры — это такие заочники с сальными волосами, в потертых свитерах, приезжают из других городов на два месяца. Правда, работают и день и ночь. И почему-то этот контакт не налаживается никак. Я посмотрела «Кислород» и была потрясена, что это не андеграунд, где сидят трое из ЖЖ, что это может нравиться совершенно разным людям и мне, если честно, тоже. А потом был «Пластилин» Серебренникова, еще позже — «Откровенные полароидные снимки», и я подумала: я тоже хочу вот так. Ваня позвал в «Театр.doc» репетировать спектакль про четырех девушек, но не дописал пьесу, дал нам всем по 100 долларов и сказал: расходимся, я не могу. И в феврале я осталась на улице, у меня не было ничего. Полтора или два года я скиталась. Я обиделась на театр.
Показываться после Щуки ходила?
Я показывалась. Плохо. Я показывала Тамару из «Пяти вечеров», драматическую глубокую героиню. Мы ходили в «Современник», потом в РАМТ, в «Ленком», а дальше пошли по таким — театр «Сфера», например. Мало того что никто не смотрел наши отрывки, так потом еще сказали: «Девочки, выстройтесь, покрутитесь вокруг себя и приподнимите юбку до колен». Типа ноги там, не знаю. Это было ужасно унизительно, я подумала: нет, сюда я и сама не хочу.
А когда ты скиталась, чем ты занималась?
Пошла на ТВ работать. Я решила стать журналисткой и дошла по карьерной лестнице до телеканала «Культура», где делала репортажи на свой вкус и цвет и мне так нравилось — я думала: какие вокруг интеллигентные люди, легенды, может, они дают свое последнее интервью в жизни. А потом познакомилась с Михаилом Юрьевичем — я у него брала интервью. И мне ужасно нравилось, что и как он говорил — ну, как он умеет, очень просто и убедительно. А потом мне позвонили, как это бывает в мемуарах актрисы, и позвали в «Театр.doc» на кастинг «Заполярной правды» к немецкому режиссеру Георгу Жено. На самом деле там пробовался мой однокурсник Максим Браматкин и он сказал, что почему-то вспомнил про меня.
Чем стала эта встреча с таким материалом и театром?
Последнее, что у меня было до «Дока», — это крепкая академическая вахтанговская школа: яркая форма при глубоком содержании (смеется). Это создаваемый образ: тебя нет, личности нет, ты создаешь личность другого человека — как он ходит, как смотрит; придумываешь характер, наблюдая за другими людьми и исходя из психологии. Характерность — вот на что мы тратили все время репетиций. И это мне потом абсолютно никак не пригодилось. Я приходила на съемки и показывала кучу наработок 35-летней Тамары, которая после войны много лет ждала. Мне говорили: да нет, твоей героине двадцать! И это казалось бредом тем, кто пробовал меня в кино.
В «Доке» другая система существования — ты Саша с судьбой Тамары. То есть ты не Тамара и не придумываешь другого человека, а думаешь: что было бы со мной, если бы я родилась в Питере, влюбилась в парня, он пропал. И дальше начинаешь доставать какие-то истории, близкие тебе. Более того, встречаешься с прототипом, на которого можно посмотреть и «снять» его. Это была совершенно другая задача — исследовать, как драматург, реальность. В «Жизнь удалась» Пряжко настолько поймал речь, что ты, просто читая, становился этим человеком. Не нужно было ничего играть.
А вот это объясни: просто читаешь, не притворяясь, и будет характер?
Ты просто читаешь с междометиями — и все: сам текст и создает характер, потому что все из них, из этих слов, складывается. Как у Леры (Германики) в голове камера, так у Пряжко диктофон. У него и ремарки гениальные: «Вадим, ты дебил?» — Вадим не обращает внимания. Пьет коньяк. Лена смотрит, как Вадим пьет коньяк. Она любит Вадима«. «Жизнь удалась» Угарова — Гацалова была сделана в форме читки, чтобы ремарки тоже были озвучены.
Это, конечно, магически действовало — что вот как бы Саша и не Саша, как бы Анжела и не Анжела. У этой плавающей границы есть название?
Я тогда поняла, что актер должен обладать каким-то качеством, но не очень понимала, как его определить. Потом мы познакомились с Климом — в «Практике» готовили проект, который в итоге не состоялся, и он сказал потрясающую вещь, ради которой, видимо, и стоило в ту компанию попасть: «Вы знаете, актер — это человек, который не умеет врать». Я думаю про себя: «Здрасьте, наоборот». А потом подумала и согласилась: актер — это человек, не умеющий врать на сцене. Об этом же говорил Гацалов на «Жизнь удалась» — что нужно выстроить друг с другом отношения. Между вами должно быть что-то настоящее, причем не важно что: ненависть, любовь, дружба, влечение, флирт, издевательство. Это живая почва, когда ты на сцене такой, какой ты сегодня. И даже то, что ты играешь в своей одежде, было очень важно.
А сложно было отказаться от своего прежнего инструментария?
Я его, к счастью, просто забыла за два года. Я заново построила свою систему существования. В те времена говорили про «Док»: ты такая, как в жизни, ты же просто ничего не играешь, в чем прикол? На самом деле это тоже все играется, просто задачи другие. Не эксгибиционизм актерской палитры и твоей виртуозности, а рассказ истории зрителю. Это честный диалог со зрителем.
Интересно, что все трое — и Угаров, и Гацалов, и Богомолов — достают из тебя примерно одно и то же. Может быть, Богомолов больше двигается в сторону твоей личной эксцентрики, но все же у них троих ты похожа сама на себя.
Они выбрали именно такую меня, как я есть. В таком театре вообще очень важно, что ты поел, чем живешь, какие у тебя ценности. И на первом этапе идет соединение единомышленников — нам просто интересно друг с другом.
То есть они достают из тебя что-то похожее, но разным образом?
Все дело в доверии. Вот у Проскуриной: она же меня не снимала на пробах. Мы только разговаривали. А на второй день съемок поссорились из-за этого. Она сказала: боже мой, как мне интересно за тобой наблюдать в жизни, какая ты сложная, неоднозначная и просто то, что мне надо. А что ты мне предъявляешь, когда включается камера, — ты некрасивая, плоская, неинтересная, совсем не то. Она мне очень доверяла с самого начала и при встрече покорила меня тем, что сказала: мне не так важно, как вы протянете линию персонажа, как важна ваша личность и что произойдет с вами за полтора месяца. И вдруг, когда я стала делать что-то такое, что ей не понравилось, она испугалась, начала накачивать меня своими концепциями, которые в меня не попадали, я их не чувствовала. Я старалась выполнить поставленные задачи, но абсолютно ушла от себя, а с ее стороны росло недовольство, и я начала ее бояться. Я как-то проплакала всю ночь и написала ей огромную sms: я вам не могу предъявить ничего личного, потому что боюсь вас, помогите мне как-нибудь. На следующий день она мне протянула руку, и я справилась. Спустя много времени у меня такая же история, как со Светланой Николаевной, была с Костей. Он мне потом рассказывал: когда с тобой знакомишься, думаешь «какая сложная, непонятная, боже, хочу эту природу постичь и использовать». Начинаешь работать, копать и понимаешь, что тебя обманули: там ничего нет! И у тебя случается дикое бешенство. Проходит время, и наконец возвращается эта сложность. А что переживаю я?! Я действительно не так быстро открываюсь, надо над этим работать. Просто я нащупывала, а они мне не давали времени. Ведь в результате и Светлана Николаевна хвалила ровно за то, с чего я начинала, но что жестким прессингом задавила. И с Константином во второй раз, в «Гаргантюа», было работать уже легче.
А чего хотел Богомолов?
Покоя и простоты при стопроцентной наполненности со здоровой долей цинизма. Удивительным образом и он и Лера создают такое поле для актера, что ты никогда не знаешь, как пройдет сцена. При том что Костя не любит импровизацию, то есть рисунок утвержден и не подлежит изменениям, ты каждый раз играешь это впервые как будто. У меня всего две сцены в «Карамазовых», и я не знаю, как они пройдут, потому что режиссер не оставил мне ни одного костыля и ты вынужден слышать и видеть именно сейчас, а не доставать давно заготовленный прием из-за пазухи.
Ну хорошо, а у Германики ты тоже через мучения прошла, чтоб достоверно существовать? Она же в этом смысле принципиальна.
Конечно, Лера — царь и бог. Она, может, и не скажет, почему не так, но, если фальшиво, если имитация, псевдеж (самое страшное в доковском существовании), заставит переделать. Лера пока тот единственный режиссер в моей жизни, с которым случилось удивительное: все, что она хотела перед началом съемки, так в меня попадало, что мы снимали даже с репетиций. Это когда ты можешь все и даже больше, но не знаешь, как это происходит. Это любовь.
Ты работаешь с людьми определенного плана и взглядов, политических в том числе. А тебя заботит политика?
Мне нравятся рок-музыканты, которые поют, поддерживая ту или другую сторону, но в песнях. А когда музыкант не поет, а говорит — это все равно что спортсмен становится депутатом. Вот у тебя есть к нему доверие? У меня ноль. Я считаю: путать паперть и сцену нельзя. У тебя есть искусство, зона театра, и не надо с нее проповедь читать.
Как ты относишься к своему телу? Ты ведь занимаешься им, одеваешься хорошо.
Да,занимаюсь,да,одеваюсь. Я считаю: ты должен тренировать не только профессиональные качества, но и свое тело. Все это входит в твою стоимость (смеется). Ты можешь, конечно, утопать в «Жан-Жаке» с бутылкой вина, но вес — это возраст, тяжело, зачем? Нам и так будет нелегко в старости. Нужно быть в хорошей форме, готовить сани летом. Для меня зарядка с утра — естественно, я еще и бегаю теперь. Ребята, которые репетировали со Збруевым сейчас в «Ленкоме» «Бориса Годунова», первое, что говорили, — в какой он хорошей форме. И видно, насколько он гибкий, легкий и современный.
Кто для тебя из актрис ролевая модель?
Я расстраивалась, что ни на кого не похожа. А подумала потом: ну и ладно. Мне даже унизительно представлять, на кого бы я хотела быть похожей.
И что, не думаешь: господи, лучше бы я снялась вместо этой у Ларса фон Триера?
Наоборот, думаю, как здорово, что есть такой Ларс фон Триер и как бы я хотела сняться уже после Генсбур, Бьорк. И не ее роль играть, а чтоб он меня увидел и подумал: о-о-о, вот это космос!
Столько у тебя интересных «культурных» друзей.
У меня нет друзей. Ну да, я со всеми дружу, но вот так тотально — ни с кем. Я перестала верить в дружбу. Я раньше открывалась, особенно когда вместе что-то делаешь с человеком, в деревню какую-то едешь на Новый год за 150 верст и так счастлива, а он тебя потом сливает с озвучки и вы не разговариваете. С режиссером как с мужчиной: ему до конца открываться не надо. Как только он поймет, что тебя раскусил, ты ему неинтересна. Учишься, надеваешь броню, появляются наработки. Работа — это вообще монашество. Если так ее воспринимать, тогда все и получится. Ты ж не одинок, у тебя есть персонаж, с которым ты начинаешь жить.
Есть ли для тебя разница между работой в независимом театре и в МХТ?
Для меня священная сцена МХТ была как дополнительная нагрузка. Меня трясло, волновалась ужасно. А на самом деле это только мешало.
Она теперь не такая уж и священная.
Нет, она историческая, священная сцена, и она большая. Так ты стоишь перед залом в 50 человек, а здесь огромная черная дыра с сильной и сложной энергией людей. Как держать этот зал?
А есть такая задача?
У нее, как и у других, появилось другое измерение, но она, конечно, осталась.